«(Биография и творчество писателя) Толпа жадно читает исповеди, записки etc., по тому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии ...»
Вера Калмыкова
Злые мифы
(Биография и творчество писателя)
Толпа жадно читает исповеди, записки etc., по
тому что в подлости своей радуется унижению
высокого, слабостям могущего. При открытии
всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как
мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал, и
мерзок — не так, как вы — иначе .
А. С. Пушкин
Народ, который не умеет чтить своих поэтов,
заслуживает... Да ничего он не заслуживает, —
пожалуй, просто ему не до них, но какая разница
между чистым незнанием народа и полузнанием невежественного щеголя. Готтентоты, испытывая своих стариков, заставляют их карабкаться на де рево и потом трясут дерево: если старик настоль ко одряхлел, что свалится, значит, нужно его убить. Сноб копирует готтентота... Я думаю, что на это занятие нужно ответить презрением .
О. Э. Мандельштам История и теория литературы, литературоведение, фило логия — понятия привычные, да вот только мало кто в состо янии внятно объяснить, где кончается одно и начинается другое, а заодно обозначить, скажем, разницу между литера туроведением и критикой .
Когдато профессор С. И. Гиндин в лекционном курсе «Что такое филология» сформулировал три исходные зада чи: 1) собирание, 2) комментирование, 3) интерпретация .
Как будто всё ясно, но как будто и нет: чем положен предел © Vera Kalmykova, 2010 © TSQ 32. Spring 2010 .
htp://www.utoronto.ca/tsq/ интерпретации (вроде бы текстом, но в русле современной методологии — где граница текста?) и как должно выглядеть образцовое, то есть «исчерпывающее», комментирование?
О «странности» этой ситуации как о «норме» писал еще Ю. Н. Тынянов, пояснявший, что раз сам предмет изуче ния текуч и изменчив, то и способы его описания таковы .
Что ж, допустим. Но в ситуации, когда литературоведы (фи лологи? теоретики литературы?) не могут договориться о значении терминов «сюжет» и «фабула», «вид» и «жанр»
etc., весьма важным оказывается моральный момент: сам ис следователь ставит себе буйки и намечает заградительные линии — их же не прейдеши. Разумеется, самоограничитель ный акт предполагает представление о некой экологии профес сии, подобной врачебному «не навреди»: ведь есть же чита тель, попадающий под влияние «писанного», верящий — по рой ангельскибезоглядно .
Выражение «X занимается Y» подразумевает, что иссле дователь X изучает жизнь и творчество автора Y и знает о нем «все». Все — да не все. Здесь начинается область свобо ды исследователя, полет его воображения, однако в про странстве не безграничном: предел всему — факты и доку менты .
Зачем «Х занимается Y» и чем он занимается? Не за тем ли, чтобы найти себе, по Мандельштаму, «собеседни ка»? Если так, то с кем/чем ведется беседа: с человеком, кото рого давно нет в живых, или с его «не весь умру», с бессмерт ной частью личности, оставшейся в произведениях? И вновь вспоминается Мандельштам, говоривший — пусть и не сколько с другой точки зрения — о «мысли семейной» в фи лологии .
Интерпретируя обстоятельства жизни Y, X творит миф, основываясь, во множестве случаев, на прижизненной мифо логии «своего» автора — неважно, индивидуальной или групповой. Но этот f'(миф0), бытуя в культуре, порой ведет себя довольно агрессивно, вытесняя предыдущий. А бли жайший реципиент его — опятьтаки читатель, а не кол лега«специалист», который может в кулуарах, после публи кации, попенять незадачливому соратнику на ошибку. В итоге миф становится, чаще всего, коллективным, утрачивая своего автора или авторов; почему так происходит — тема отдельная, здесь я ее не коснусь, лишь констатирую: происхо дит .
Сегодня основным рассадником вторичной мифологии является, разумеется, Интернет — простое и доступное сред ство получить любого рода справку, скачать, как представ ляется, исчерпывающую информацию. Дело не в ошибках в годах рождения или именахотчествах; опечатки, неточно сти — все их встречали в печатных изданиях и почти все де лали. Речь о мифологии, создаваемой усилиями безымянных героев, неизвестных солдат — чего: филологии? истории ли тературы? литературоведения? в любом случае несть им чис ла, а имя — легион; и если случается даже поймать когото за руку, так ведь понятно: всех не словишь .
Я хочу поговорить о трех мифах — и о трех типах ми фов, — бытующих в современной транскрипции былой рус ской культуры. Выбор мой продиктован следующим сообра жением. Допуская тиражирование подобных мифов, мы наносим ущерб не блистательным покойникам и даже не благоуханной легенде, а самим себе и, повторюсь, чита телю, доказывая, что не умеем любить даже мертвых. Ра зучились? Никогда не умели?. .
Убивец «15 декабря 1900 г., в день премьеры „Смерти Тарелки на” (под защитным флагом „Расплюевские веселые дни”) в театре А. С. Суворина, петербургская газета „Россия” напе чатала сенсационный очерк Власа Дорошевича „Дело об убийстве Симон Деманш”. Дорошевич первым извлек „на свет Божий” эту историю, дремавшую в недрах старого сена та», призвав русское общество выразить свои симпатии не только к автору превосходной трилогии, но и к „невинно страдавшему человеку”» (Селезнев, с. 6) .
Напомню событийную канву. В конце 1830х — начале 1840х гг., живя в Париже, СуховоКобылин познакомился с француженкой по имени Луиза СимонДеманш, которая вскоре по его приглашению приехала в Москву. Их роман продолжался несколько лет. За это время Александр Васи льевич, человек деловой и предприимчивый, даром что по томок Андрея Кобылы, а значит — родственник Романовых, прикупил Луизе винную лавку, после чего она стала мо сковскою купчихой. Идиллическими их отношения можно назвать лишь с одной стороны: милейший аристократ делал что хотел, а Луиза обеспечивала ему, что называется, креп кий тыл, причем жениться на ней он и в голове не держал, хотя ее сердечной привязанностью дорожил невероятно. Так и продолжалось до тех пор, пока он в разгар романа с Н. И. Нарышкиной не «потерял» Луизу — в самом букваль ном смысле: зашел к ней 8 ноября 1850 г. в восемь с копейка ми утра, а она, оказывается, как накануне вечером ушла куда то, так и не возвращалась. Прождав некоторое время, любов ник поднял тревогу. 9 ноября тело Луизы было обнаружено на Ходынском поле, за Пресненской заставой, на пустыре близ Ваганьковского кладбища .
Первым подозреваемым стал не кто иной, как сам Су ховоКобылин: следователю показалось, что тот чересчур бы стро заволновался .
Публикация Дорошевича породила грандиозный пласт литературы, посвященной — нет, не творчеству драматурга, а истории, без преувеличения, расколовшей надвое его жизнь. До сих пор в посвященных ему книгах муссируется «убийственный сюжет», причем освещен он всесторонне, глу боко и подробно, а откомментирован практически исчерпы вающе. И все бы ничего, если бы параллельно появилось бы, например, некое сочинение, содержащее в себе анализ поэ тики СуховоКобылина. Поэтики и даже, не побоюсь этого слова, эстетики его драматической трилогии. Не история публикации, а весомый, грубый, зримый анализ: фабула, сю жет, композиция, система персонажей и прочая, прочая, прочая, что там еще бывает в драматургии .
Это тем более интересно, что драматургия СуховоКо былина замечательна своим исключительным соответствием природе театра. Недаром же, да простят меня за каламбур, в жизни автора сосуществовали «Дело» и дело. Вдобавок он и создал немногое, и на столь ограниченном материале было бы интересно постичь природу всеобщего драматического закона. Но вместо того, чтобы воспользоваться этой счастли вой и редкой возможностью, потомки предпочли баналь ность .
Глубоких исследований творчества СуховоКобылина (это ведь, кажется, и есть филология) почти не существует в природе. Разве что диссертация Е. К. Соколинского «Про блема гротеска и сценическое истолкование драматургии А. В. СуховоКобылина в советском театре» (Л., 1978) и его же статья в сборнике «Русская литература и фольклор. Вторая половина XIX века» (Л., 1982). Большинство остальных — вы сококачественные исследования на тему «Биография в кон тексте культуры». Как известно, к первым прижизненным упоминаниям критики о персонажах и пьесах СуховоКобы лина относятся статьи А. А. Григорьева и Д. И. Писарева .
В 1920—1930е гг. появились основополагающие работы В. А. Гроссмана и Л. П. Гроссмана, давшие новый толчок дис куссии о ключевом эпизоде в биографии драматурга .
В 1940 —1950е гг. появлялись редкие биографические и ис ториколитературные публикации, чуть позже вопросы дра матургии начали рассматриваться в контексте историколи тературного и театрального процесса XIX в. в работах К. Л. Рудницкого, И. М. Клейнера, Л. М. Лотман и др., опять таки историкобиографические публикации, но на этом и все .
По принятой сегодня логике «легитимизированности»
того или иного автора (если автор признан и известен, зна чит, он существует, если нет — соответственно) получается:
раз поэтика СуховоКобылина не изучена, значит, она отсут ствует, а соответственно, нет и художественного произведе ния. Зато есть кровавая драма, которая может взбудоражить любое количество неспокойных умов и породить сколько угодно эмоциональных реакций на тему «он мал, как мы, он мерзок, как мы» и даже ещё мерзее, потому что, право слово, не все же мы сплошь убийцы .
Биография, точнее, одинединственный эпизод засло няет от поколений читателей творчество большого, сильного драматурга. Никак не могу понять, изучают ли СуховоКобы лина в школе? Вроде да, но как будто нет? Да и в вузовской программе… Жизнь в буквальном смысле съела его творче ство .
Речь пойдет об Афанасии Афанасьевиче Шеншине, он же известный русский поэт Афанасий Фет, о семейной его ситуации, вот уже почти сто лет будоражащей умы и поро ждающей глянцевитые толки .
Все исследователи начинают с одного и того же пункта:
Фет родился в семье Афанасия Неофитовича Шеншина, про свещенного дворянина, и его жены, с которой Шеншин по знакомился, будучи в Германии. Родителей отрок любил страстно и, в общем, жил не тужил до четырнадцати лет .
Затем «как “незаконнорожденный” Ф. был лишен дво рянства, права наследования и отцовского имени; с молодых лет до старости упорно добивался восстановления утрачен ных прав и благосостояния разными способами» («Литера турная энциклопедия» // htp://slovari.yandex.ru/dict/litenc/article/leb/leb7022.htm) .
Далее начинаются расхождения .
При некотором участии Жуковского юноша был по мещён в некий немецкий пансион в одном из прибалтий ских городов, куда однажды пришло от его отцаШеншина письмо, в котором Афанасий Неофитович сообщал, что с этого дня его как бы сын именуется не потомственным дво рянином Шеншиным, а неким иностранцем Фётом (или Фе том; вопрос о букве «ё» здесь обсуждаться не будет), челове ком, что называется, без родуплемени. Афанасий Афанасье вич был потрясен, совершенно раздавлен и решил во что бы то ни стало утраченное вернуть, для чего отправился сначала в Московский университет, где просидел шесть лет вместо положенных четырёх, поскольку, не переставая, писал стихи, изза чего отставал по программе, а по окончании универси тета оказался на военной службе, которая несказанно его тя готила .
Промучившись довольно долгое время, понял, что дво рянства ему не выслужить, и женился, исключительно по расчёту, на сестре своего ближайшего друга и единомыш ленника В. П. Боткина Марии Павловне. Попробовал пожить в Москве, понял, что это очень дорого и, обуянный страстью добиться впечатляющих результатов на почве деревенского хозяйствования, купил себе имение, куда и отбыл, преодолев сопротивление жены. Искомых результатов добился, став об разцовым помещиком (стихов, однако, в этот период не пи сал) .
Так пишет сам поэт в своих воспоминаниях, однако умалчивая, добавляет исследователь, некоторые пикантные подробности: Фет прекрасно знал о том, что не являлся сы ном А. Н. Шеншина что следует из его письма невесте от 16[28] июля 1857, которой он счел необходимым перед браком раскрыть страшную и неотступно мучившую его тайну. Жену он просил послание сжечь, она же, сохранив документ, в свою очередь просила положить его с собою в гроб, каковое пожелание благодарные потомки отринули и оставили пись мо в архиве, откуда оно и было извлечено в свой черед: неда ром же о происхождении Фета уже к началу XX века суще ствовала целая литература. В письме говорилось: «Моя мать была замужем за отцом моим — дармштадтским ученым и адвокатом Фетом и родила дочь Каролину и была беременна мною. В это время приехал и жил в Дармштадте вотчим мой Шеншин, который увез мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня» .
Кое о чем, добавляет исследователь, и в этом письме Фет умолчал — например, о том, что его немецкий папенька был всегонавсего мелким чиновником. Но среди фетовского окружения бытовала иная версия, существенно более интри гующая, которая, например, для И. Э. Грабаря была «секре том полишинеля»: «Давно… известно, что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней» .
Обо всем этом можно прочитать в статье Д. Благого «Афанасий Фет — поэт и человек» (опубликована в: Фет А .
Воспоминания / Предисл. Д. Благого. Сост. и прим. А. Тархо ва. М.: Правда, 1983. htp://az.lib.ru/f/fet_a_a/text_0150.shtml) .
В следующих версиях обстоятельства конкретизируют ся. Мать поэта по имени ШарлоттаЕлизавета Фёт «бежала с орловским помещиком Афанасием Неофитовичем Шен шиным, оставив в Германии отца, мужа и дочь. Бракоразвод ный процесс затянулся, и, видимо, поэтому Фёт и Шеншин обвенчались только спустя два года после рождения сына Афанасия». Русский священник был подкуплен, ребенка за писали Шеншиным, но в 1834 г. доблестное орловское гу бернское правление отрезало привитую ветвь от тела рос сийского дворянского рода. Юному Афанасию Афанасьевичу «не только запретили именоваться Шеншиным, но и вообще отобрали право носить какую бы то ни было фамилию!», даже Фёт или Фет. «В конце концов опекуны его единоутроб ной немецкой сестры Лины прислали из Германии соглаше ние, по которому Афанасий признавался сыном первого мужа ШарлоттыЕлизаветы дармштадтского чиновника Иоганна Петера Карла Вильгельма Фёта». После этого поэт занимался восстановлением своих прав, параллельно опаса ясь и того, что над родом Фетов тяготела некая наследствен ная болезнь, избежать которой наш герой, вероятно, намере вался посредством смены фамилии (Александр Архангель ский. Я иду на урок. Глава из нового учебника .
htp://lit.1september.ru/2001/24/5.htm) .
В «Википедии» говорится, что имя настоящего отца Фета попрежнему не может быть названо с уверенностью, а мать его звали Каролина Шарлотта. При рождении мальчи ка его записали на фамилию Шеншин, вероятно, за взятку, а брак состоялся через год после его рождения. Предположи тельный сын «безвестного корчмаряеврея, продавшего Шеншину свою жену» (Б. Я. Бухштаб. А. А. Фет. Очерк жизни и творче ства), унаследовал иудейские черты лица, что делало его от верженным в обществе .
htp://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B5%D1%82 .
Следующий источник уточняет, что Шеншинстарший познакомился со своей будущей женой в 1820 г., в Германии, в Дармштадте, где лечился, в доме местного оберкриг скомиссара Карла Беккера, у которого была двадцатидвух летняя дочь Шарлотта, бывшая замужем за мелким чиновни ком Иоганном Фётом и беременная от него. Она бросила се мью и бежала с Шеншиным в Россию, где обвенчалась с из бранником по православному обряду и взяла себе имя Ели заветы Петровны Шеншиной. В 1834 г. губернские власти по лучили некий донос и начали наводить справки о рождении наследника и браке его родителей. Чтобы мальчик не попал в незаконнорожденные, Шеншин увез его в лифляндский горо док Верро (ныне эстонское Выру) и стал хлопотать перед немец кими родственниками о признании мальчика «сыном умершего ассесора Фёта». И хотя Иоганн ранее не признавал его своим сыном, согласие было получено. Благополучный исход стал источником дальнейших жизненных несчастий Фета» .
(htp://www.litera.ru/stixiya/articles/126.html) .
Еще: мать будущего поэта сбежала с Шеншиным от ИоганнаПетера Фёта (Fth). В немецкую школупансион в г. Верро (ныне Выру, Эстония) молодой Афанасий Афана сьевич был отправлен сразу после того, как выяснилось, что никакой он не Шеншин, т. е., вероятно, от позору .
(htp://fet.ouc.ru/) .
И тому подобное. Множить ссылки излишне — новые лишь варьируют вышеуказанные сведения .
Что особенно хорошо в этой истории, так это ее освя щенность традицией — почтенными именами Г. П. Блока, Д. Д. Благого, Л. М. Лотман, Б. Я. Бухштаба и др. Обратим внимание, что приведенные версии между собой подчас враждуют, хотя, казалось бы, уважаемые исследователи чита ли одни и те же документы. Противоречий очень много, разре шений нет .
Незаконнорожденный? Законнорожденный? Сын Шен шина? Сын Фета (Фёта)? Сын безвестного корчмаряеврея?. .
Не жизнеописание — находка для глянцевых журналов всех времен и народов .
Но… зачем нам это знать? Что нам интересно в творче стве автора, сказавшего:
вот это или обстоятельства его рождения? Для чего? А если стихи — то вот они, перед нами. И душа его — в них, а не в документах и уж тем более не в позднейших медитациях над документами .
Заметим, что все «бумаги» касательно своего рождения Фет настоятельно просил уничтожить. В истории культуры находятся исследователи, которые если не буквально следу ют подобным пожеланиям, уважая последнюю волю усоп шего (если документ попал в государственное хранилище, это и невозможно сделать), то, во всяком случае, делают все возможное, чтобы оной воле соответствовать. Прецедент?
Пожалуйста .
В начале «Короткой книге о Константине Сомове» Га лина Ельшевская пишет: «…Частная судьба автора обсу ждаться здесь почти не будет. При относительной до ступности архивов прокламируемая им самозащита ста вит естественный предел исследовательскому интересу и публикаторскому рвению. На фоне деятельных и го ворливых коллег по „мирискусническому” движению, „тишайший, скромнейший в своих одиноких вкусах хрупкий художник” (Нина Берберова), не оставивший мемуаров и сдержанный в переписке, заметен лишь творчеством; он сознательно скрывается за „жутким и едким” (по слову П. Муратова) миром собственных со зданий. И этот мир, несмотря на кажущуюся отвлечен ность составляющих его семантических рядов, характе ризует своего создателя ровно в той мере, в каковой это подлежит прочтению» (с. 6) .
Коротко — и ясно: автор не хотел обнародовать сведе ний о себе — и исследователь права не имеет. Дело не в «тьме низких истин» и не в «возвышающем обмане», нет. Си туация с Фетом усложняется ещё и тем, что в его собственных воспоминаниях (опубликованы в 1983 г.) говорятся вещи, ко торые кажутся вполне правдоподобными — о том, что М. П. Боткина выгодной невестой не была, поскольку мало что имела; что «всевышней волею Зевеса» Афанасий Афанасье вич стал «наследником всех своих родных» до признания его Шеншиным, а не после... Но в любом случае для понимания творчества Фета биографические подробности не дают ровно ничего. Допустим, Н. А. Некрасов был бастардом, страшно этот момент переживал, и переживания отразились на со зданной им картине мира. А вот В. А. Жуковский, также не законнорожденный, вообще, кажется, никаких тягот не ис пытывал, даже стал воспитателем наследника российского престола .
А еще можно вспомнить указ Петра I, предписывав ший всех незаконнорожденных немедленно «записывать»
в художники… Тот же вопрос: а надо ли все это нам, если самое глав ное о себе поэт Афанасий Фет рассказал в стихах? Не лучше ли читать их и предлагать в школе, например, банальный анализ текста, а не пикантности частной жизни? Дети возь мут да и начнут отличать эстетическую реальность от вне эстетической, воспринимать поэтическую информацию, соб ственно говоря, читать стихи (они ведь этого не умеют! этому их никто, поверьте, не учит!). Глядишь, проблема и рассосет ся, так както постепенно и преодолеем «кризис поэзии», о котором говорят все, ставя его в вину… кому? Читателю, разумеется. А читательто в чём виноват, если ему предлага ют рыться в истлевшем грязном белье и ничего кроме, а ему, например, не нравится? А наша свобода обращения с чужой жизнью приводит к свободе и в области… профессиональ ных отношений. Уже не с почившими авторами — друг с другом .
И читатели начинают понемногу восставать против того, что в нашей профессиональной области все более вхо дит в норму — неразборчивости в средствах, вынесения на суд общественности того, что оному суду не подлежит .
Приведу пример из времен более поздних. Минувшей зимою разгорелась полемика вокруг вышедших в издатель стве «Время» трех томов собрания сочинений А. П. Платоно ва.
О существе полемики писать не буду, желающие могут ознакомиться сами:
htp://www.openspace.ru/literature/events/details/13372/, приведу лишь фрагмент дискуссии — мнение читателя за подписью Stranger:
«В общем, так, господа литераторы. Приехали, как го ворится .
За себя скажу — я не писатель, я читатель. Только чи тать приходится не литературу, а Сказ про то, как высокие умы кушают друг друга без соли .
Как так можно? Вы занимаетесь одним делом, а, зна чит, ДОЛЖНЫ БЫТЬ ВМЕСТЕ!!! А получается так, что трати те свои силы и время на бесполезную грызню .
Люди сделали труд, старались, как лучше — скажите спасибо. Конечно, небезупречно — не ошибается тот, кто ни чего не делает! Господин Яблоков, я так понял, считает себя безупречным? На ошибки обязательно нужно указывать, но корректно. А тут, я вижу, все сделано в лучших русских тра дициях. Надо вылить бочку г...на — а как же без этого? Да и оппоненты в долгу не остались .
Роняете свой авторитет перед нами, простыми смерт ными читателями .
Стыд и срам! Стыд и срам!»
(htp://www.openspace.ru/literature/events/details/13372/) Имея в виду это и сходные мнения, не стоит ли профес сионалам перестроить свой метод и поставить на первое ме сто — художественность? Поскольку, между нами, речьто идет — о художниках?. .
СуховоКобылину и Фету, считай, повезло: в биографи ях — всего по одному моменту, пусть и бросающему тень, поэтому и повествование о них получается — при таком вз гляде — достаточно кратким, вроде присказки, намекающей, что сказка впереди. Главный смысл присказки таков: наши представления о личности обрушиваются на художника как такового, а искусство оказывается, мягко говоря, не основным объектом внимания .
Бездарь Бывают случаи, когда и само творчество автора, вроде бы даже легитимизированное когдато, ныне объявляется не стоящим внимания. СуховоКобылин отделался одним эпи зодом, Фет — одной сюжетной линией, а вот Валерий Яков левич Брюсов проходит по всем статьям: и происхождением не вышел, и в смертях повинен. А уж писалто так плохо!
…Наверное, никогда б не появились эти мои записки, кабы не случай, приключившийся со мною некоторое время назад. Быв по делам в одном уважаемом книгоиздательстве, я нечаянно подслушала разговор штатного старшего редакто ра со штатным же младшим. Речь шла о планах подготовки сборников разных поэтов — ну, там Цветаевой (Марины) или Анненского (Иннокентия). Я набралась смелости и предло жила: «Давайте я вам книжку Брюсова соберу. — И, подумав, что на такую работу издательство наверняка внешних редак торов не приглашает, добавила: — Бесплатно». «Спасибо. Не надо», — ответ прозвучал так, будто я предложила нечто со вершенно непристойное .
Через некоторое время после этого случая я прочитала в ноябрьском (за 2009 г.) номере журнала «Story» статью Вя чеслава Недошивина «Одержимый». О Брюсове. И подума ла: как складно! Написать о том, какой Брюсов был мелкий пакостник. И крупный. Вскользь упомянуть, что и стихи, мяг ко говоря, не очень. И готова литературная репутация поэта .
«Спасибо. Не надо» .
Статья замечательна в своем (и не только своем) роде .
Честь и хвала автору за то, что он добросовестность выбрал из всего, о Брюсове написанного, самое нелицеприятное, са мое вопиющее, работающее на создание антиобраза или, точнее, образа антипоэта. Так что и начну, помолясь, по по рядку, с цитатами. Большинство из этих цитат относятся к разряду общеизвестных; тем страннее, что пишущий о Брюсове человек считает для себя возможным игнориро вать их .
«Странную скажу вещь — Брюсова не было. Не было единственного и неповторимого. … Зинаида Гиппиус… напи шет: „Кто каким Брюсова хотел, таким его и имел”. И перечис лит почти два десятка масок, ролей, личин его». — Проблема «маски» в ее соотношении с «личностью», с «душой» стояла перед всеми деятелями культуры Серебряного века (и, есте ственно, перед всеми позднейшими исследователями культу ры Серебряного века). В этом смысле показательно название мемуарной книги Шаляпина — «Маска и душа». Чтото в этом роде говорил даже Бунин — о великом значении мас ки, добровольно надеваемой в те времена российскими ли тераторами. Здесь можно было бы поразмышлять о феноме не театральности, пронизавшей все сферы интеллектуальной жизни, да это сделали и до меня. Словом, Брюсов — вовсе не единственный, кто имел множество обликов .
Кстати, та же Гиппиус, которую Недошивин охотно ци тирует, замечала: «о живых или о мертвых пишешь — надо говорить правду. И о живых или о мертвых пишешь — надо о чемто, о какойто фантастической правде, хорошей и дур ной, — умолчать. Эти умолчания не искажают образа. Но не надо прикасаться к „тайне Личности”, которая должна быть, — и все равно будет, — сокрыта навсегда» (Переписка, с. 317). Нечто о тайне личности Брюсова писала и Цветаева, но об этом позже .
Да и сам автор это понимает, поскольку добавляет: «по хожая “мимикрия” умещается в жизни миллионов. Хуже другое .
Слова, что сорвались когдато с кончика его души: „Я никогда не любил, не ненавидел, не страдал… Я знаю ухватки влюбленных, обижающихся, ненавидящих и подражаю им, но в глубине души никого не люблю, никого мне не было жалко, и ни на кого не сер жусь в мире”. „Подражаю им” — людям. Вот — трагедия для поэта». — «Слова, сорвавшиеся с кончика души» — это, без условно, написано кровью сердца: автор подпал под влияние поэта и создал собственную «символистскую» метафору. Но вот другая кровь другого сердца — признание самого Брюсова, сделанное в письме к Н. И.
Петровской от 24 июля 1905 г.:
«Никогда, ни с одним человеком, за тридцать лет своей жиз ни, не мог я быть самим собой. Пытался и бывал жестоко на казан — болью тайных оскорблений, горьким стыдом. И я научился во всем притворствовать и обо всем лгать — каж дым словом, каждым взглядом, каждым поступком. Я стано вился самим собой лишь в своей комнате, когда двери были плотно закрыты, шторы опущены, когда передо мной был лист бумаги с начатыми стихами. Наедине со стихами я не притворствовал, я говорил себе правду, я был как верующий в церкви» (Переписка, с. 99). И, кстати, насчет маски: «Уйти от Тебя — значит для меня уйти, уже окончательно, от мира, надеть, уже навсегда, маску, смотреть только внутрь себя, не слушать ничего» (там же, с. 100). И позже, в письме от 10 июня 1906 г., Брюсов почти повторится: «Нина! Нина! Ты знаешь меня и знаешь, что я много лицемерю: жизнь приучила меня притворяться. … Я боюсь показаться смеш ным, высказываясь до конца» (там же, с. 195). А несколько раньше, 12 августа 1905 г., писал и вообще «в тему»: «У Тебя, как у меня, как у всех „нас”, есть неодолимое желание не быть собой, отдаться тем чувствам, какие нам по сущности менее всего свойственны» (там же, с. 112) .
«Няньки соседских детей хватались за сердце и бухались в обмороки, когда трехлетний Брюсов важно „разъяснял” им, что Бога вообщето нет, как нет и домовых и русалок, и что че ловек, по Дарвину, произошел от обезьяны». — Вопрос о безбо жии Брюсова становится сегодня (с некоторых пор почти все россияне сознательно и давно стали верить в Бога), как ни когда, актуальным. «…Брюсов был абсолютно безрелигио зен», — пишет Е. В. Иванова. — Известен вопрос, которым он в свое время буквально ошарашил А. Белого: „Как вы считае те, Христос пришел на землю ради одной планеты или ради Вселенной?” Но если для Белого этот вопрос стал поводом для мучительных раздумий, то для Брюсова это как бы логи ческая задача вроде тех, которые помещены в учебнике по логике. Трудно найти равного ему по силе неверия „ни в сон, ни в чох, ни в смертный грай”» (Дневники, с. 16). Но вот, например, свидетельство современника и — младшего друга, С. В. Шервинского, записанное В. Г. Перельмутером: «Я как то спросил его, — рассказывал Сергей Васильевич, — „Вале рий, вы верите в загробную жизнь?” Он ответил мгновенно:
„Я не верю, я — знаю”» (Перельмутер, с. 175). Или вот, напри мер, выдержка из письма Брюсова Петровской: «Хорошо Ме режковскому, который перепархивает с пушкинианства на декадентства, с декадентства на язычество, с язычества на христианство, с христианства на религию Троицы или Духа Святого. Ты когдато сказала, что я по душе — инок, мо нах, в Средние Века я пошел бы в монастырь. Да! да! … Я притворяюсь скептиком, но Тяжёлый труд нам Кемто дан, И спросит властно Он отчета…»
(Переписка, с. 201) .
«Вообще, дед Брюсова был когдато крепостным графа Брю са. Жил в Костроме, откупился от барина… — Здесь хочется сразу спросить: от какого? «Барина» Брюсовадеда звали Фе досьей Епафродитовной Алалыкиной, то есть «он», как ми нимум, был женщиной. Что же до Брюса, то самый извест ный Брюс, сподвижник Петра I и московский колдун, помер в 1735 г., его племянник, Я. А. Брюс, почил в 1791, его дочь, в замужестве МусинаПушкинаБрюс, детей не имела .
«[Родители поэта] первенца своего, Брюсова, про которо го… порешат, что он станет „необыкновенным человеком”, будут растить на современный манер — никогда не пеленать и никогда, исповедуя модную в те годы “пользу”, не читать ему сказок. Такая вот метода. Может, оттого поэт и запишет поз же в дневнике: „Юность моя — юность гения”»! — Отчего за пишет? Оттого, что не пеленали, или оттого, что сказок не читали?.. В нередуцированном виде дневниковая запись вы глядит так: «Ведь должен же я идти вперёд! должен побе дить! — Неужели все эти гордые начинания, эти планы, эта работа, этот беспрерывный труд многих лет — обратятся в ничто. Юность моя — юность гения. Я жил и поступал так, что оправдывать мое поведение могут только великие дея ния. Они должны быть или я буду смешон. Заложить фунда мент для храма и построить заурядную гостиницу. Я должен идти вперёд, я принял на себя это обязательство» (Дневники, с. 50). Написано в 1898 г., когда Брюсов переживает не луч шие дни — от печати он фактически отрешен, «русского символизма» пока так и не существует, словом, живется ему несладко. «Я был всенародно предан „отлучению от литера туры”, и все журналы оказались для меня закрытыми на много лет…» (там же, с. 173). В такой ситуации повышен ная требовательность к себе выглядит… достойно?
«…в гимназии… [Брюсова] дразнили “купцом” и колотили, иногда по шесть раз в день… Его пристроят в другую гимна зию…» — Первая гимназия, о которой идет речь, — Ф. И. Креймана, вторая — Л. И. Поливанова. «Фр[анц] Ив[а нович] Крейман готов был принять кого угодно. … Меня отдали… во II класс. То была большая ошибка. Надо отда вать или в старшие классы, где сумеют отнестись к новичку, или в I класс, где все новички. Во II же классе ученики образу ют из себя общество, уже обжились и встречают новичков очень недружелюбно. к тому же я был не приспособлен к мужскому обществу, все еще оставался красной девицей, не умея ни драться, ни ругаться. Не знал даже самых общеупо требительных между школьниками выражений» (Дневни ки, 197). Далее стоит напомнить: гимназия Креймана отлича лась тем, что туда принимали мальчиков, которых больше никуда не принимали. И моральный климат в ней был соот ветствующий. А на следующий год брюсовские мытарства кончились, поскольку он стал «своим» и даже обзавелся не которыми приятелями .
Но вот странность — несмотря на бешеное честолюбие, он будто культивировал в себе какуюто патологическую откро венность. Легко признавался, что в шесть лет впервые испытал эрекцию… Более того, гордился чудовищными, дикими поступ ками. — Честолюбие воспитывалось в молодом человеке всем характером тогдашней культуры. Достаточно сказать, что самым распространенным чтением были, наряду с при ключенческими романами, биографии великих людей. «Па тологическая откровенность» такого рода, равно как и «мас ки», — родовая черта культуры российского модернизма, да и не только его: первое, что приходит на ум людям, сведу щим в истории литературы, это дневники Л. Н. Толстого, ко торого Недошивин определяет как «оплот морали». Револю ционным в конце XIX в. явился дневник Марии Башкирце вой, которым Брюсов зачитывался: «Ничего так не воскреша ет меня, как дневник М. Башкирцевой. Она — это я сам, со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами» (Дневни ки, с. 22). Но Башкирцева — женщина, вдобавок аристократ ка, воспитанная в своей субкультуре, и ее декларативно выра женная позиция — абсолютная нравственная и физическая чистота. Подобный идеал у мужчины не часто встретишь во все времена, а особенно удивительно было бы исповедовать его Брюсову — имея в виду условия, в которых он воспиты вался. Е. В.
Иванова совершенно справедливо отметила:
«Брюсов взращен был в атмосфере, где новые веяния ужива лись с традиционным купеческим укладом, и все это допол нялось полной свободой» (там же, с. 13) .
Откровенность, даже скорее исповедальность не просто подразумевалась — культивировалась, и преследовала совер шенно определенную цель; недаром у той же Башкирце вой находим: «Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, остаться на земле во что бы то ни стало. … …я писала и пишу искренне именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы ника кого смысла. … Если я умру вдруг, внезапно захваченная какойнибудь болезнью!.. Быть может, я даже не буду знать, что нахожусь в опасности, — от меня скроют это. А после моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, се мья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ни чего больше не останется, ничего, ничего, ничего! Вот что все гда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, стра дать, плакать, бороться и в конце концов — забвение… забве ние, как будто бы никогда и не существовал…» (Башкирцева, с. 20) .
А вот что писал Брюсов в предисловии к автобиографи ческой прозе «Моя юность»: «Я несколько раз пытался пи сать повести из современной жизни и всегда замечал, что лучшее в них — взято из воспоминаний. Мне показалось луч шим просто пересказать свою жизнь. Есть много автобиогра фий, особенно начиная с исповеди Руссо. Ни одна из них не избегла неискренности. Есть прямо лживые. Кажется, таковы воспоминания Фета. Я не боюсь быть неискренним. Созна тельно я не скажу ни слова неправды и — надеюсь — не утаю ни одной имеющей значения черты (второе, кажется, много труднее). Хочу, чтобы это была и с п о в е д ь в лучшем и свя том значении слова. Готовя к печати это начало своих запи сок, я, конечно, должен был сделать в них немало пропусков .
Лично я не боялся бы открыто сознаться во всех темных сто ронах своей личности. Подобно Ливию Друзу, я согласился бы жить в стеклянном доме» (Дневники, с. 182—183) .
Что касается жестокости, то позволю себе полностью привести довольно большую цитату, которую Недошивин начинает словами «Но вместо того…» и обрывает на словах «…а не этот» (для удобства чтения фрагмент, предложенный автором «Story», выделен шрифтом):
«Я презирал чувство и чувства, считал себя опытным, изжившим, хладнокровным .
Здесь мне предстоит сделать тягостное признание, одно из тех, о котором говорит Руссо, что будь их больше на пути его рассказа, он бросил бы писать „Исповедь” .
…мой брат был при смерти, болен; медленно умирал в постели, ослепший и потерявший рассудок. Сердце мое сжималось от жалости к нему. Но я рассудочно был убежден, что жалость, как и всякая сентиментальность, — глупость .
Я решительно преодолел в себе это чувство .
Несколько раз я заговаривал с братом, стараясь гово рить ему неприятные вещи, например: „Ты, Коля, слеп. По нимаешь, ты ослеп”. Впрочем, он, вероятно, не сознавал, не понимал меня. Временами у него бывали судороги, и тогда ему растирали руки и ноги. Раз вечером я принял участие в этом растирании месте с его сиделкой, его прежней корми лицей. Она растирала ноги, я — руки. Но вместо того, что бы растирать, я стал всячески жать, коверкать ему руки, стараясь причинить ему большую боль. Он вырывался, он стонал все сильнее, но я упорствовал.
Тогда из уст его, уже давно не произносивших ни одного осмысленного звука, вдруг вырвались слова:
— Лучше ты .
То есть он хотел сказать: „Растирай меня лучше ты, няня, а не этот” .
Откуда, откуда из глубины души нашел он эти осмыс ленные слова? О, как страшно потрясли они меня, [вырвав шись] из уст этого живого мертвеца! Я замер в ужасе. Я сна чала не мог шевелиться и смотреть в его потухшие глаза. Я буквально убежал к себе наверх. Глупая и грубая шалость вы шла с моей стороны геройством, и я сам в него верил. … Этот голос, эта рука, вырывающаяся из моей руки, — так страшно и так ясно врезались в моей памяти. Страдаль ческий стон полумертвого человека, который в минуту пыт ки преодолел помрачение своего разума, чтобы попросить пощады у палача .
— Лучше ты!
О Господи! неужели же грехам нет искупления?» (Днев ники, с. 214) .
Если раскрывать тему «предельной откровенности», то тогда уж до конца. «Человек существо странное и глупое. Чи тал я сегодня, читал „Униженные и оскорбленные” и вдруг овладело мною безумнейшее желание взять сиротку на вос питание. Смешно, безумно, но я стал ходить взад и вперед по комнате и воображать, представлять себе весь мой разго вор с ней, где я ее помещу, что будет потом, и т. д., и т. д.»
(Дневники, с. 40) .
Заканчивая тему, упомяну, что через много лет Вели мир Хлебников писал: «Заклинаю художников будущего ве сти точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа» (Хлебников, с. 37). Не только восхода, но и захода: важная деталь .
«„Пиарщик!” за сто лет до пиара». — Маленькое уточне ние: в области «пиара» Брюсов был далеко не первопроход цем. Первой «раскрученной» фигурой оказался, как извест но, А. С. Пушкин (см. об этом: Перельмутер В. Г. Пуш кинское эхо: Записки. Заметки. Эссе. — М., 2003), хотя «пиа рил» не он — «пиарили» его. Созданный прецедент породил множество сходных ситуаций в XIX столетии. А следующий за Брюсовым «распиаренный» автор — А. А. Блок, и, кстати, в создании блоковского мифа лично Брюсов принял посиль ное участие, дав циклу стихов, а затем и книге название «Сти хи о Прекрасной Даме». О том же, кого и зачем «пиарил»
Брюсов, — чуть ниже .
«…та, которую он любил семь лет, покончит с собой — откроет газ в Париже». — Небольшое уточнение: произойдет это в 1928 г., спустя семнадцать (!) лет после разрыва Брюсова с «той» (Ниной Ивановной Петровской) и через четыре года после смерти его самого. То есть жила себе Петровская, жила — плохо жила, что говорить, но Брюсов тут ни при чем, — и вдруг решила: ах он, изменщик коварный, бросил меня, — и давай травиться со страшной силой. А в целом от ношения Петровской и Брюсова, эта в полном смысле слова «битва гигантов», являют собой ситуацию архисложную из за «литературного обрамления», но легко узнаваемую в жиз ни: Нина Ивановна хотела прежде всего безраздельно властвовать над душой мужчины, повелевать им и быть «вла дычицей морскою» в литературном мире если не всей Рос сии, то хотя бы Москвы. Брюсов же готов к такому повороту не был… в общем, получилось примерно как в сказке Пуш кина: он — со своею старухой, она — у разбитого корыта .
«Но именно в школьные годы, в гимназии Креймана, а по том и в Поливановской, он впервые поймет: любовь — это ведь будущие стихи. … Эту „эксплуатацию чувств” заметит в нем позже Ходасевич… …Зинаида Гиппиус напишет: „Любил ли он женщин? Нет, конечно. Чем он мог любить? Всесъедающая страсть делала из женщин, из вина, из карт, из работы, из сти хов, даже собственных, — только ряд средств, средств, средств” .
Она пишет средств — к честолюбию. Я скажу — к собственно му величию, к памятнику себе при жизни…» — Ну, тут закона нет: кому поп, кому попадья, а кому свиной хрящик. Лич ный, как говорится, выбор: если всему предпочитаешь ли тературную работу, значит, никто тебе не указ .
Что касается слова «средств», так это скрытая цитата из брюсовского стихотворениядекларации, раздражавшей еще современников:
Быть может, всё в жизни лишь средство Для яркопевучих стихов, И ты с беспечального детства Ищи сочетания слов .
Конечно, когда лучшие умы эпохи ищут Бога или зани маются Революцией, такая замкнутость на искусстве может показаться и предосудительной. Даже при том, что строчкой выше определена добродетель поэта — «готовность взойти на костер». За искусство… Сама же Гиппиус в своем же мемуаре чуть позже заявила, что любил Брюсов только одну женщину — свою жену, Иоанну Матвеевну. А Недошивин, следуя за поэтом, отметил, что единственной любовью Брюсова была Пет ровская. То есть уже две кандидатки… Что же касается честолюбия, величия, или, как еще го ворят, вождизма, то здесь совсем подругому .
Вновь сошлюсь на уважаемую Е. В. Иванову: «…Вож дизм Брюсова был не только реализацией заложенного в нем стремления властвовать, но и крестом, добровольно приня тым на себя. … Прежде чем стать вождем, Брюсов добро вольно возложил на себя всю тяжесть огромной организаци онной черновой работы. … в символизме он не столько на шел „путеводную звезду в тумане”, сколько помог этой звез де выйти из тумана. … …Вождизм Брюсова был результа том не честолюбия, а проистекал из убеждения, что любое дело, пробивающее себе дорогу, отстаивающее свое право на существование, требует единовластия. Но Брюсов первый выпустил вожжи, став одним из инициаторов закрытия жур нала „Весы”, когда символизм упрочил свою репутацию на столько, что у его сторонников появилась возможность печа таться в других изданиях, когда организационное объедине ние потеряло свой смысл. „Самодержавным” его делали ин тересы движения, и как только они исчерпали себя, он тут же провозгласил себя „простым слагателем стихов”» (Днев ники, с. 9—14) .
Ну, и еще вспоминаются слова Белого о том, что Брю сов надрывался в редакции для того, чтобы… Блок мог печа таться. Много ли мы в русской культуре видали такого во ждизма?
Что же касается смысла жизни Брюсова, то в таком, прямо скажем, деликатном вопросе стоит прислушаться не к мемуаристам или современным исследователям, а всетаки к самому герою. Знаменитое «поклоняйся искусству, // Толь ко ему, безраздумно, бесцельно» находит подтверждение и в текстах, принадлежащих другим речевым жанрам. Вот, например, не менее расцитированный фрагмент из письма Петровской от 10 июня 1906 г.: «…возможно, что права Ты, а я не прав. Возможно, что в искусстве высказываемые мысли важнее, чем художественное значение произведения. Но ято ведь в это поверить не могу! Для менято ведь единственным мерилом в поэзии (а, впрочем, и везде, во всем) остается ху дожественность. … …Никогда, никакие мучительства жиз ни, никакое изнеможение не убьет и даже не притупит в моей душе поклонения поэзии» (Переписка, с. 195). И роман Брюсова с В. Ф. Комиссаржевской — из той же серии: доста точно единожды прочитать их письма, чтобы понять: оба они использовали свое чувство как источник эмоций в твор честве. Как минимум один единомышленник у Брюсова все таки был… «Жизнь за памятник». — Трагический сюжет, связан ный с именем «поэтки» Надежды Львовой, послужил для Брюсова источником страданий. Он не нашел в себе силы присутствовать на ее похоронах, отправился в Петербург, приехал к Мережковским. Гиппиус пишет: «И нисколько не удивило меня известие, очень вскоре, что Брюсов приехал в Петербург: мы, петербургская интеллигенция, собирались тогда чествовать заезжего гостя — Верхарна. с Верхарном же Брюсов был хорош... по своему „европеизму” Брюсов дея тельно поддерживал связи с заграничными писателями. Ан дре Жид даже давал статейки для „Весов” .
Ну, очевидно, приехал для Верхарна. Занят, к нам заехать некогда, увидимся на банкете .
Но вот, накануне банкета, является Брюсов. Мы были одни — я, Мережковский и Философов. Время предобеден ное, и уже горели лампы .
Брюсов так вошел, так взглянул, такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это настоящий, живой человек. И человек — в последнем отчая нии .
Именно потому, что в тот день мы видели Брюсова че ловеческого и страдающего, и чувствовали близость его, и старались помочь ему, как умели, мне о свидании этом рассказывать не хочется. Я его только отмечаю. Был ли Брю сов так виноват, как это ощущал? Нет, конечно. Но он был пронзен своей виной, смертью этой девушки... может быть, пронзен смертью вообще, в первый раз. Драма — воистину любовная: она любила; верила в его любовь. Когда убеди лась, что Брюсов, если любит, то не ее, — умерла .
… Но довольно. И это говорю, чтобы понятна была „пронзенность” Брюсова, страдание его, — такое, как в его положении было бы у всякого настоящего глубокого чело века .
В этот странный, единственный час и он чувствовал нашу близость. И, может быть, она немного помогла ему .
О, конечно, он не к Верхарну тогда приехал: он „убе жал” в Петербург, как в пустыню, чтобы быть совсем одному .
Не знаю, кто еще его в этот приезд в Петербург видел. Во вся ком случае, ни на каких банкетах он не показывался» (Гиппи ус, с. 269—270) .
«В 1905м он, единственный, раскритиковал в пух статью Ленина «Партийная организация и партийная литература» .
... Но сразу после Октября суетливо кинулся оспаривать: кто первым пришел работать к большевикам — писатель Ясинский или всетаки он. “Я еще в конце 1917 г. начал работать с Совет ским правительством”, — настаивал в „Автобиографии”. … Куча должностей. … …В Книжной палате организовывал отря ды добровольцев по спасению книг из библиотек помещиков .
На самом деле — по „реквизиции частных библиотек”. … … первым из русских поэтов вступил в партию». — Прямо ска жем, Брюсов — не Короленко, о нет. Но зато и с российской революционностью — именно вследствие своей поглощенно стью искусством — не заигрывал никогда, в отличие от большинства, если не от всех, современников. Кстати говоря, с советскими организациями в те первые годы сотрудничали все писатели, включая Ходасевича, Мандельштама, Блока.. .
Следуя собственному постулату о том, что художник должен быть верен жизни, Брюсов написал «Каменщика» (1901) и «Кинжал» (1903), но эмоциональное отношение свое к 1905 году выразил в стихотворении «Цепи», сравнительно мало цитируемом:
Почему Брюсов пошел за большевиками? Одно из объ яснений — потому, что те пошли до конца: «И снова я с людьми, — затем, что я поэт. // Затем, что молнии сверкали» .
Брюсов, с его культом силы, даже в дневнике не оченьто по дробно описывавший свои поражения, был всегонавсего ве рен себе и последователен. В «стане погибающих» человеку с подобным характером делать нечего. Он умел уважать за вершенные замыслы и знал, что такое дисциплина. Эта жиз ненная позиция может вызвать уважение, а может — оттор жение, но она есть, и вполне определенная. Возможно, и по тому пошел, что хотел спасти хоть чтото от нагрянувших, на конец, гуннов. Еще надо уяснить, что они тогда не знали того, что знаем мы сейчас. Им Октябрь казался продолжением Февраля, они верили в возмездие, в очистительный костер над старым миром… С идеей спасти и сохранить связана и работа Брюсова в области реквизиции книг из дворянских библиотек, которая, конечно же, происходила не по его инициативе. Следует по мнить, что указ о национализации коллекций, объявленных народным достоянием, надлежало выполнять представите лям органов местного самоуправления и за собственный счет. До отправки следовало описать и запаковать каждый предмет… Наглядно представив себе типового представите ля новой власти, коему предписано всем этим заняться, сде лаем простой вывод: ему, разумеется, было много проще по ступить поиному — книги в костер, фарфор в куски, шелка на портянки. За то, что многое уцелело, мы должны быть благодарны членам комиссий, а не порицать их, потому что нынче, приходя, скажем, в РГБ, мы пользуемся плодами их тогдашних усилий .
Что касается членства Брюсова в большевистской пар тии, то, как справедливо замечает Недошивин, вступление в ряды было целиком и полностью инициативой наркома А. В. Луначарского. Любая «партийность» поэту была непо нятна — и в искусстве, и в жизни. В дальнейшем Брюсов во все не следил за ходом своей партийной карьеры: его то ис ключали, то принимали обратно, а он продолжал занимать ся своими делами. Пополнил, разумеется, своими стихами «советскую лениниану». А кто ее не пополнял? Мандель штам? Пастернак? А то, что новая власть в результате близка Брюсову не была, отмечает и Недошивин… Справедливости ради стоит сказать, что именно сотруд ничество Брюсова с Советской властью стало краеугольным камнем его поэтической репутации в XX в. Лет, чтобы не соврать, с четырнадцати я слышала от разных лиц однооб разное, как заевшая пластинка: «Брюсов плохой поэт, пото му что якшался с большевиками». Где мельница — а где вода? Думается, что автор стихотворений «Конь блед», «В Да маск», «Ахиллес у Алтаря», «Себастьян» и прочая, и прочая, романа «Огненный ангел», статей по истории русской ли тературы и… многого, многого другого, уже может, как в ста ром анекдоте, выбирать, на кого производить впечатление, а на кого не стоит. Вдобавок замечу, что ни один серьезный кри тик из современников — а среди них и Волошин, и Аннен ский, и Кузмин, и… опятьтаки, перечисление бессмыслен но, — не обошелся без восторженного отношения к брю совской музе. Что ж они все — ошибались, что ли? Коллек тивное затмение на них нашло? Во всех других случаях выка зывали удивительную прозорливость, а в этом — внезапно слепли?. .
«„Преодоленной бездарностью” назовет Брюсова блестя щий критик, друг его молодости Юлий Айхенвальд. Андрей Бе лый скажет: „Есть люди, у которых провалился нос. У Брюсова провалилась душа”. Цветаева добавит позже: „В Брюсове — тес но. Брюсов — блудник”. И не чародей, а блудодей!” А Ахматова откликнется короче и точнее: „Он знал секреты, но не знал тайны…”» — С Ю. И. Айхенвальдом ситуация непростая .
Сначала они действительно общались, хотя была ли это «дружба» — утверждать сложно. Затем отношения прерва лись. Изза чего? Одно из объяснений — брюсовский антисе митизм. Версия сомнительная, но подтвержденная Ходасеви чем; правда, именно брюсовский Ходасевича, как можно по нять и из его мемуаров, и из переписки Брюсова с Петров ской, травмировал в минимальной степени. В общем, долго ли, коротко, но Айхенвальд стал лютым врагом Брюсова и… тут же объявил плохими его стихи .
Удивительно, что когда Ходасевич опубликовал свой мемуар о Брюсове, именно Айхенвальд почемуто возмутил ся решением высказать «несколько осуждений над свежей могилой» (Ходасевич, 639).
На что возмутился уже Ходасевич:
«Ссылки на „свежесть” могилы дела не меняют, ибо в основе их лежит ребячество и непоследовательность: нельзя же ду мать всерьез, будто могила до какогото срока „свежа”, а по том таковой быть перестает» (там же). И далее Ходасевич, яз вительные оценки которого нередко приводит Недошивин, пишет: «Брюсов не более, а порою менее мещанин, нежели те, перед кем я его обвинял в мещанстве. Да, он был честолю бив и в этом смысле небескорыстен. … Скажу… еще раз — в нынешнем воздухе мое осуждение Брюсова, справедливое по существу, без самых существенных оговорок становится несправедливым. к таким оговоркам надо прибавить еще две:
Брюсов, если не всегда, то часто, отстаивая себя, все же отста ивал и литературное движение, в котором играл важную роль; Брюсов был б е с с р е б р е н н и к о м : в этом я много раз убеждался и об этом свидетельствую. … На Брюсове лежат очень тяжелые грехи, но мало я вижу тех, кому дано в него бросить камень» (там же) .
Е. В. Иванова считает, что Айхенвальду принадлежит «самая последовательноуничижительная характеристика… [Брюсова]. … Мнение это оказало влияние на многих, оно варьировалось в ряде статей с разными оттенками сочув ствия, вплоть до М. И. Цветаевой…» (Дневники, 6). Что ж, Айхенвальд предугадал, чем его слово отзовется… Андрей Белый в книге «На рубеже двух столетий» едва ли не отождествляет себя — и Брюсова. Об их отношениях написано так много и так исчерпывающе — прежде всего по койным С. С. Гречишкиным и А. В. Лавровым — что переска зывать историю здесь было бы профанацией. Одно лишь за мечу: как ни отбивался Белый от Петровской, как ни тяготи ли его отношения с нею, все же в Брюсове он видел сопер ника .
Марина Цветаева — из поэтов, «обиженных» Брюсо вым: в самом начале он не понял и не принял ее поэзию .
Меж тем и в очерке «Герой труда» она признавалась, что «Стихи Брюсова я любила с 16 л по 17 л — страстной и крат кой любовью» (Цветаева, с. 12). Но и разлюбив навсегда, предупреждала: «Не хочу лжи о Брюсове, не хочу посмерт ного лягания Брюсова. Брюсов не был quantite' negligeable [незначительной ветчиной (франц.)], еще меньше qualite [ка чеством (франц.)]. По рожденью русский целиком, он являет собою загадку. Такого второго случая в русской лирике не было: застегнутый наглухо поэт.
Тютчев? Но это — в жизни:
в черновике, в подстрочнике лиры. Брюсов же именно в тво рении своем был застегнут (а не забит ли?) наглухо, заброни рован без возможности прорыва. Какой же это росс? И какой же это поэт? Русский — достоверно, поэт — достоверно тоже: в пределах воли человеческой — поэт. Поэт предела .
… А в высших его достижениях гранитным коридором, вы ход которого — тупик» (Цветаева, с. 13—14). А в стихах было так:
Что до Ахматовой, то одному из пронзительнейших своих стихотворений — «То, что я делаю, способен делать каждый» — она предпослала эпиграф «Прокаженный мо лился» из раннего брюсовского стихотворения .
О. А. Клинг писал: «Известны „отрицательные” отзывы Цветаевой о Брюсове. Не принимала, на первый взгляд, поэ тику Брюсова и Ахматова. … Однако глубоко правы исто рики литературы Р. Тименчик и Г. Суперфин, которые так осмысляют существо творческих связей Ахматовой и Брюсо ва: „Ахматовская оценка всего литературного дела Брюсова.. .
не может быть исчерпана в терминах „читательского воспри ятия” и требует осознания ее связей с поэтической програм мой Ахматовой”. Это положение вполне распространимо и на связи брюсовской поэтики с Цветаевой, с другими поэта ми, пришедшими в литературу в постсимволистскую эпоху .
… Как пишет современный теоретик литературы Г. Белая, „важно исследовать скрытую фазу усвоения стилевого опыта, когда только формируется тип личности художника и его мировоззрение”. Это позволит увидеть художественные открытия Брюсова в движении, позволит поставить вопрос об исторической продуктивности стиля Брюсова. Выявить художественные открытия Брюсова было бы проще на мате риале ближайших учеников Брюсова, однако не эпигоны, а большие художники определили литературное развитие XX века, не в творчестве эпигонов, а в творчестве Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Маяковского и других поэтов под твердилось значение художественных открытий Брюсова»
(Клинг, с. 235) .
В случае Брюсова на каждое «pro» тут же находится «contra», и руки чешутся сделать такую книгу, где все напи санное о нем — и восторженное, и уничтожающее — было бы собрано воедино. Но вот в чем дело: наш поэт умер без малого сто лет назад, а вокруг него попрежнему бурлят та кие страсти! Бурление это, как и в предыдущих двух случаях, идет во вред восприятию творчества .
Что нам во всем этом? Зачем нам так нужно объяснить нашим современникам и, возможно, даже потомкам, что Брюсов плохо себя вел, а значит, в его случае, он плохой поэт, и не нужно его читать?
Многие брюсовские современники, поначалу востор женно и раболепно относившиеся к Брюсову, позже писали о нем уничижительные слова, всячески признавая при этом его роль «отца русского символизма». За все, что сделал для нашей литературы этот «отец» — включая создание институ ции поэтического перевода, разработку стиховедческой тео рии, наконец, организацию Литературного института и про чая и прочая — ему бы памятник поставить, между нами го воря. Если позволить себе аналогии по Фрейду, то «дети», в иных случаях безжалостные к «отцам», как раз и воздвигни бы монументум. Но внуки — против, что никакому Фрейду не снилось. Создается ощущение, что Брюсов столь сильно «ушиб» русских литераторов своим присутствием в отече ственной словесности, что они до сих пор успокоиться не мо гут .
Исследованием литературных репутаций занимался у нас, как известно, И. Н. Розанов — кстати говоря, один из знакомых Брюсова, называвший его своим «учителем». Его замечательная работа ни в коей мере не устарела; в ней на примерах показано, насколько мало зависит литератур ная репутация от самой литературы. Ошибаются все — и современники, и потомки. Однако сегодня, в обстановке кри зиса, в частности, поэзии, эта ситуация может лишь усугубить его. Оставляя писателя без читателя, нарушая связь времен и искажая реальную картину развития культурного процесса, мы прежде всего сами остаемся без обратной связи, посколь ку дискредитируем дело, которым занимаемся. Отученным от чтения и приученным к выискиванию грязного белья по томкам не понадобятся в первую очередь наши произведе ния, потому что ведь ничего такого выдающегося, что могло бы лечь в основу нашего персонального мифа, даже внели тературной литературной репутации, мы не совершаем .
«Злые мифы» — прежде всего показатель нашей собственной культурной незрелости: изучая литературу, мы забываем, что предмет ее — человеческая душа, а сама она — чудо, и лишь этим интересна. Нас перестает занимать, что ведь Здесь человек сгорел .
А если так, — зачем тогда все?
Литература Башкирцева М. К. Дневник Марии Башкирцевой: Избранные страницы / Сост., подгот. текста, примеч. и вступ. ст. А. Е. Басмано ва. — М., 1991 .
Брюсов Валерий, Петровская Нина. Переписка: 1904—1913/ Вступп. статьи, подгот. текста и комментарии Н. А. Богомолова, А. В. Лаврова. — М., 2004 .
Брюсов В. Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма / Сост., вступ. ст. Е. В. Ивановой. — М., 2002 .
Гиппиус З. Н. Живые лица. Т. 12. — Тбилиси, 1991 .
Ельшевская Г. В. Короткая книга о Константине Сомове. — М., 2003 .
Клинг О. А. Художественные открытия Брюсова в творческом осмыслении А. Ахматовой и М. Цветаевой // Брюсовские чтения 1983 года: (Сб. статей). — Ер.: Совет. Грох., 1985 .
Перельмутер В. Г. Фрагменты о Шервинском // Вопросы литера туры. 2010. № 1 .
Рассадин С. Б. Гений и злодейство, или Дело СуховоКобыли на. — М., 1989 .
Селезнев В. М. «Факты довольно ярких колеров»: жизнь и судьба А. В. СуховоКобылина // Дело СуховоКобылина. — М., 2002 .
Тынянов Ю. Н. Литературный факт. О литературной эволю ции // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977 .
Хлебников В. Творения. — М., 1986 .
Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. — М., 1991 .
Цветаева М. И. Собрание сочинений: В 7 тт. Т. 4. Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. — М., 1994 .