«(Биография и творчество писателя) Толпа жадно читает исповеди, записки etc., по­ тому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии ...»

Вера Калмыкова

Злые мифы

(Биография и творчество писателя)

Толпа жадно читает исповеди, записки etc., по­

тому что в подлости своей радуется унижению

высокого, слабостям могущего. При открытии

всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как

мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал, и

мерзок — не так, как вы — иначе .

А. С. Пушкин

Народ, который не умеет чтить своих поэтов,

заслуживает... Да ничего он не заслуживает, —

пожалуй, просто ему не до них, но какая разница

между чистым незнанием народа и полузнанием невежественного щеголя. Готтентоты, испытывая своих стариков, заставляют их карабкаться на де­ рево и потом трясут дерево: если старик настоль­ ко одряхлел, что свалится, значит, нужно его убить. Сноб копирует готтентота... Я думаю, что на это занятие нужно ответить презрением .

О. Э. Мандельштам История и теория литературы, литературоведение, фило­ логия — понятия привычные, да вот только мало кто в состо­ янии внятно объяснить, где кончается одно и начинается другое, а заодно обозначить, скажем, разницу между литера­ туроведением и критикой .

Когда­то профессор С. И. Гиндин в лекционном курсе «Что такое филология» сформулировал три исходные зада­ чи: 1) собирание, 2) комментирование, 3) интерпретация .

Как будто всё ясно, но как будто и нет: чем положен предел © Vera Kalmykova, 2010 © TSQ 32. Spring 2010 .

htp://www.utoronto.ca/tsq/ интерпретации (вроде бы текстом, но в русле современной методологии — где граница текста?) и как должно выглядеть образцовое, то есть «исчерпывающее», комментирование?

О «странности» этой ситуации как о «норме» писал еще Ю. Н. Тынянов, пояснявший, что раз сам предмет изуче­ ния текуч и изменчив, то и способы его описания таковы .

Что ж, допустим. Но в ситуации, когда литературоведы (фи­ лологи? теоретики литературы?) не могут договориться о значении терминов «сюжет» и «фабула», «вид» и «жанр»

etc., весьма важным оказывается моральный момент: сам ис­ следователь ставит себе буйки и намечает заградительные линии — их же не прейдеши. Разумеется, самоограничитель­ ный акт предполагает представление о некой экологии профес­ сии, подобной врачебному «не навреди»: ведь есть же чита­ тель, попадающий под влияние «писанного», верящий — по­ рой ангельски­безоглядно .

Выражение «X занимается Y» подразумевает, что иссле­ дователь X изучает жизнь и творчество автора Y и знает о нем «все». Все — да не все. Здесь начинается область свобо­ ды исследователя, полет его воображения, однако в про­ странстве не безграничном: предел всему — факты и доку­ менты .

Зачем «Х занимается Y» и чем он занимается? Не за­ тем ли, чтобы найти себе, по Мандельштаму, «собеседни­ ка»? Если так, то с кем/чем ведется беседа: с человеком, кото­ рого давно нет в живых, или с его «не весь умру», с бессмерт­ ной частью личности, оставшейся в произведениях? И вновь вспоминается Мандельштам, говоривший — пусть и не­ сколько с другой точки зрения — о «мысли семейной» в фи­ лологии .

Интерпретируя обстоятельства жизни Y, X творит миф, основываясь, во множестве случаев, на прижизненной мифо­ логии «своего» автора — неважно, индивидуальной или групповой. Но этот f'(миф0), бытуя в культуре, порой ведет себя довольно агрессивно, вытесняя предыдущий. А бли­ жайший реципиент его — опять­таки читатель, а не кол­ лега­«специалист», который может в кулуарах, после публи­ кации, попенять незадачливому соратнику на ошибку. В итоге миф становится, чаще всего, коллективным, утрачивая своего автора или авторов; почему так происходит — тема отдельная, здесь я ее не коснусь, лишь констатирую: происхо­ дит .

Сегодня основным рассадником вторичной мифологии является, разумеется, Интернет — простое и доступное сред­ ство получить любого рода справку, скачать, как представ­ ляется, исчерпывающую информацию. Дело не в ошибках в годах рождения или именах­отчествах; опечатки, неточно­ сти — все их встречали в печатных изданиях и почти все де­ лали. Речь о мифологии, создаваемой усилиями безымянных героев, неизвестных солдат — чего: филологии? истории ли­ тературы? литературоведения? в любом случае несть им чис­ ла, а имя — легион; и если случается даже поймать кого­то за руку, так ведь понятно: всех не словишь .

Я хочу поговорить о трех мифах — и о трех типах ми­ фов, — бытующих в современной транскрипции былой рус­ ской культуры. Выбор мой продиктован следующим сообра­ жением. Допуская тиражирование подобных мифов, мы наносим ущерб не блистательным покойникам и даже не благоуханной легенде, а самим себе и, повторюсь, чита­ телю, доказывая, что не умеем любить даже мертвых. Ра­ зучились? Никогда не умели?. .

Убивец «15 декабря 1900 г., в день премьеры „Смерти Тарелки­ на” (под защитным флагом „Расплюевские веселые дни”) в театре А. С. Суворина, петербургская газета „Россия” напе­ чатала сенсационный очерк Власа Дорошевича „Дело об убийстве Симон Деманш”. Дорошевич первым извлек „на свет Божий” эту историю, дремавшую в недрах старого сена­ та», призвав русское общество выразить свои симпатии не только к автору превосходной трилогии, но и к „невинно страдавшему человеку”» (Селезнев, с. 6) .

Напомню событийную канву. В конце 1830­х — начале 1840­х гг., живя в Париже, Сухово­Кобылин познакомился с француженкой по имени Луиза Симон­Деманш, которая вскоре по его приглашению приехала в Москву. Их роман продолжался несколько лет. За это время Александр Васи­ льевич, человек деловой и предприимчивый, даром что по­ томок Андрея Кобылы, а значит — родственник Романовых, прикупил Луизе винную лавку, после чего она стала мо­ сковскою купчихой. Идиллическими их отношения можно назвать лишь с одной стороны: милейший аристократ делал что хотел, а Луиза обеспечивала ему, что называется, креп­ кий тыл, причем жениться на ней он и в голове не держал, хотя ее сердечной привязанностью дорожил невероятно. Так и продолжалось до тех пор, пока он в разгар романа с Н. И. Нарышкиной не «потерял» Луизу — в самом букваль­ ном смысле: зашел к ней 8 ноября 1850 г. в восемь с копейка­ ми утра, а она, оказывается, как накануне вечером ушла куда­ то, так и не возвращалась. Прождав некоторое время, любов­ ник поднял тревогу. 9 ноября тело Луизы было обнаружено на Ходынском поле, за Пресненской заставой, на пустыре близ Ваганьковского кладбища .

Первым подозреваемым стал не кто иной, как сам Су­ хово­Кобылин: следователю показалось, что тот чересчур бы­ стро заволновался .

Было возбуждено уголовное дело. Два­ жды (в 1850 и 1854) Сухово­Кобылин подвергался аресту: пер­ вый раз сидел в Тверской и в Мясницкой частях, второй — на гауптвахте у Воскресенских ворот, в городском Арестном доме на Большой Калужской. Второй арест продолжался шесть месяцев, и все это время автор отделывал и обрабаты­ вал «Свадьбу Кречинского». На гауптвахте она и была окон­ чена. Дело было прекращено лишь в октябре 1857 г., Сухово­ Кобылина приговорили к церковному покаянию за любов­ ную связь. В течение всех семи лет драматург отражал натиск чиновников, желавших получить от него взятку. До конца жизни светская молва приписывала ему преступление .

Публикация Дорошевича породила грандиозный пласт литературы, посвященной — нет, не творчеству драматурга, а истории, без преувеличения, расколовшей надвое его жизнь. До сих пор в посвященных ему книгах муссируется «убийственный сюжет», причем освещен он всесторонне, глу­ боко и подробно, а откомментирован практически исчерпы­ вающе. И все бы ничего, если бы параллельно появилось бы, например, некое сочинение, содержащее в себе анализ поэ­ тики Сухово­Кобылина. Поэтики и даже, не побоюсь этого слова, эстетики его драматической трилогии. Не история публикации, а весомый, грубый, зримый анализ: фабула, сю­ жет, композиция, система персонажей и прочая, прочая, прочая, что там еще бывает в драматургии .

Это тем более интересно, что драматургия Сухово­Ко­ былина замечательна своим исключительным соответствием природе театра. Недаром же, да простят меня за каламбур, в жизни автора сосуществовали «Дело» и дело. Вдобавок он и создал немногое, и на столь ограниченном материале было бы интересно постичь природу всеобщего драматического закона. Но вместо того, чтобы воспользоваться этой счастли­ вой и редкой возможностью, потомки предпочли баналь­ ность .

Глубоких исследований творчества Сухово­Кобылина (это ведь, кажется, и есть филология) почти не существует в природе. Разве что диссертация Е. К. Соколинского «Про­ блема гротеска и сценическое истолкование драматургии А. В. Сухово­Кобылина в советском театре» (Л., 1978) и его же статья в сборнике «Русская литература и фольклор. Вторая половина XIX века» (Л., 1982). Большинство остальных — вы­ сококачественные исследования на тему «Биография в кон­ тексте культуры». Как известно, к первым прижизненным упоминаниям критики о персонажах и пьесах Сухово­Кобы­ лина относятся статьи А. А. Григорьева и Д. И. Писарева .

В 1920—1930­е гг. появились основополагающие работы В. А. Гроссмана и Л. П. Гроссмана, давшие новый толчок дис­ куссии о ключевом эпизоде в биографии драматурга .

В 1940 —1950­е гг. появлялись редкие биографические и ис­ торико­литературные публикации, чуть позже вопросы дра­ матургии начали рассматриваться в контексте историко­ли­ тературного и театрального процесса XIX в. в работах К. Л. Рудницкого, И. М. Клейнера, Л. М. Лотман и др., опять­ таки историко­биографические публикации, но на этом и все .

По принятой сегодня логике «легитимизированности»

того или иного автора (если автор признан и известен, зна­ чит, он существует, если нет — соответственно) получается:

раз поэтика Сухово­Кобылина не изучена, значит, она отсут­ ствует, а соответственно, нет и художественного произведе­ ния. Зато есть кровавая драма, которая может взбудоражить любое количество неспокойных умов и породить сколько угодно эмоциональных реакций на тему «он мал, как мы, он мерзок, как мы» и даже ещё мерзее, потому что, право слово, не все же мы сплошь убийцы .

Биография, точнее, один­единственный эпизод засло­ няет от поколений читателей творчество большого, сильного драматурга. Никак не могу понять, изучают ли Сухово­Кобы­ лина в школе? Вроде да, но как будто нет? Да и в вузовской программе… Жизнь в буквальном смысле съела его творче­ ство .

–  –  –

Речь пойдет об Афанасии Афанасьевиче Шеншине, он же известный русский поэт Афанасий Фет, о семейной его ситуации, вот уже почти сто лет будоражащей умы и поро­ ждающей глянцевитые толки .

Все исследователи начинают с одного и того же пункта:

Фет родился в семье Афанасия Неофитовича Шеншина, про­ свещенного дворянина, и его жены, с которой Шеншин по­ знакомился, будучи в Германии. Родителей отрок любил страстно и, в общем, жил не тужил до четырнадцати лет .

Затем «как “незаконнорожденный” Ф. был лишен дво­ рянства, права наследования и отцовского имени; с молодых лет до старости упорно добивался восстановления утрачен­ ных прав и благосостояния разными способами» («Литера­ турная энциклопедия» // htp://slovari.yandex.ru/dict/litenc/article/leb/leb­7022.htm) .

Далее начинаются расхождения .

При некотором участии Жуковского юноша был по­ мещён в некий немецкий пансион в одном из прибалтий­ ских городов, куда однажды пришло от его отца­Шеншина письмо, в котором Афанасий Неофитович сообщал, что с этого дня его как бы сын именуется не потомственным дво­ рянином Шеншиным, а неким иностранцем Фётом (или Фе­ том; вопрос о букве «ё» здесь обсуждаться не будет), челове­ ком, что называется, без роду­племени. Афанасий Афанасье­ вич был потрясен, совершенно раздавлен и решил во что бы то ни стало утраченное вернуть, для чего отправился сначала в Московский университет, где просидел шесть лет вместо положенных четырёх, поскольку, не переставая, писал стихи, из­за чего отставал по программе, а по окончании универси­ тета оказался на военной службе, которая несказанно его тя­ готила .

Промучившись довольно долгое время, понял, что дво­ рянства ему не выслужить, и женился, исключительно по расчёту, на сестре своего ближайшего друга и единомыш­ ленника В. П. Боткина Марии Павловне. Попробовал пожить в Москве, понял, что это очень дорого и, обуянный страстью добиться впечатляющих результатов на почве деревенского хозяйствования, купил себе имение, куда и отбыл, преодолев сопротивление жены. Искомых результатов добился, став об­ разцовым помещиком (стихов, однако, в этот период не пи­ сал) .

В 1873 г., разбирая бумаги покойного А. Н. Шеншина, обнаружил предписание орловской консистории к мценско­ му священнику перевенчать по православному обряду повенчан­ ного за границей в лютеранской церкви, не признанной в Рос­ сии, отставного штаб­ротмистра Афанасия Шеншина с мате­ рью Фета. После чего тяжёлый камень свалился с души его, он собрал бумаги и отправил их государю императору, кото­ рый повелел признать Фета Шеншиным и покончил дело .

Так пишет сам поэт в своих воспоминаниях, однако умалчивая, добавляет исследователь, некоторые пикантные подробности: Фет прекрасно знал о том, что не являлся сы­ ном А. Н. Шеншина что следует из его письма невесте от 16[28] июля 1857, которой он счел необходимым перед браком раскрыть страшную и неотступно мучившую его тайну. Жену он просил послание сжечь, она же, сохранив документ, в свою очередь просила положить его с собою в гроб, каковое пожелание благодарные потомки отринули и оставили пись­ мо в архиве, откуда оно и было извлечено в свой черед: неда­ ром же о происхождении Фета уже к началу XX века суще­ ствовала целая литература. В письме говорилось: «Моя мать была замужем за отцом моим — дармштадтским ученым и адвокатом Фетом и родила дочь Каролину и была беременна мною. В это время приехал и жил в Дармштадте вотчим мой Шеншин, который увез мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня» .

Кое о чем, добавляет исследователь, и в этом письме Фет умолчал — например, о том, что его немецкий папенька был всего­навсего мелким чиновником. Но среди фетовского окружения бытовала иная версия, существенно более интри­ гующая, которая, например, для И. Э. Грабаря была «секре­ том полишинеля»: «Давно… известно, что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней» .

Обо всем этом можно прочитать в статье Д. Благого «Афанасий Фет — поэт и человек» (опубликована в: Фет А .

Воспоминания / Предисл. Д. Благого. Сост. и прим. А. Тархо­ ва. М.: Правда, 1983. htp://az.lib.ru/f/fet_a_a/text_0150.shtml) .

В следующих версиях обстоятельства конкретизируют­ ся. Мать поэта по имени Шарлотта­Елизавета Фёт «бежала с орловским помещиком Афанасием Неофитовичем Шен­ шиным, оставив в Германии отца, мужа и дочь. Бракоразвод­ ный процесс затянулся, и, видимо, поэтому Фёт и Шеншин обвенчались только спустя два года после рождения сына Афанасия». Русский священник был подкуплен, ребенка за­ писали Шеншиным, но в 1834 г. доблестное орловское гу­ бернское правление отрезало привитую ветвь от тела рос­ сийского дворянского рода. Юному Афанасию Афанасьевичу «не только запретили именоваться Шеншиным, но и вообще отобрали право носить какую бы то ни было фамилию!», даже Фёт или Фет. «В конце концов опекуны его единоутроб­ ной немецкой сестры Лины прислали из Германии соглаше­ ние, по которому Афанасий признавался сыном первого мужа Шарлотты­Елизаветы дармштадтского чиновника Иоганна Петера Карла Вильгельма Фёта». После этого поэт занимался восстановлением своих прав, параллельно опаса­ ясь и того, что над родом Фетов тяготела некая наследствен­ ная болезнь, избежать которой наш герой, вероятно, намере­ вался посредством смены фамилии (Александр Архангель­ ский. Я иду на урок. Глава из нового учебника .

htp://lit.1september.ru/2001/24/5.htm) .

В «Википедии» говорится, что имя настоящего отца Фета по­прежнему не может быть названо с уверенностью, а мать его звали Каролина Шарлотта. При рождении мальчи­ ка его записали на фамилию Шеншин, вероятно, за взятку, а брак состоялся через год после его рождения. Предположи­ тельный сын «безвестного корчмаря­еврея, продавшего Шеншину свою жену» (Б. Я. Бухштаб. А. А. Фет. Очерк жизни и творче­ ства), унаследовал иудейские черты лица, что делало его от­ верженным в обществе .

htp://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B5%D1%82 .

Следующий источник уточняет, что Шеншин­старший познакомился со своей будущей женой в 1820 г., в Германии, в Дармштадте, где лечился, в доме местного обер­криг­ скомиссара Карла Беккера, у которого была двадцатидвух­ летняя дочь Шарлотта, бывшая замужем за мелким чиновни­ ком Иоганном Фётом и беременная от него. Она бросила се­ мью и бежала с Шеншиным в Россию, где обвенчалась с из­ бранником по православному обряду и взяла себе имя Ели­ заветы Петровны Шеншиной. В 1834 г. губернские власти по­ лучили некий донос и начали наводить справки о рождении наследника и браке его родителей. Чтобы мальчик не попал в незаконнорожденные, Шеншин увез его в лифляндский горо­ док Верро (ныне эстонское Выру) и стал хлопотать перед немец­ кими родственниками о признании мальчика «сыном умершего ассесора Фёта». И хотя Иоганн ранее не признавал его своим сыном, согласие было получено. Благополучный исход стал источником дальнейших жизненных несчастий Фета» .

(htp://www.litera.ru/stixiya/articles/126.html) .

Еще: мать будущего поэта сбежала с Шеншиным от Иоганна­Петера Фёта (Fth). В немецкую школу­пансион в г. Верро (ныне Выру, Эстония) молодой Афанасий Афана­ сьевич был отправлен сразу после того, как выяснилось, что никакой он не Шеншин, т. е., вероятно, от позору .

(htp://fet.ouc.ru/) .

И тому подобное. Множить ссылки излишне — новые лишь варьируют вышеуказанные сведения .

Что особенно хорошо в этой истории, так это ее освя­ щенность традицией — почтенными именами Г. П. Блока, Д. Д. Благого, Л. М. Лотман, Б. Я. Бухштаба и др. Обратим внимание, что приведенные версии между собой подчас враждуют, хотя, казалось бы, уважаемые исследователи чита­ ли одни и те же документы. Противоречий очень много, разре­ шений нет .

Незаконнорожденный? Законнорожденный? Сын Шен­ шина? Сын Фета (Фёта)? Сын безвестного корчмаря­еврея?. .

Не жизнеописание — находка для глянцевых журналов всех времен и народов .

Но… зачем нам это знать? Что нам интересно в творче­ стве автора, сказавшего:

–  –  –

вот это или обстоятельства его рождения? Для чего? А если стихи — то вот они, перед нами. И душа его — в них, а не в документах и уж тем более не в позднейших медитациях над документами .

Заметим, что все «бумаги» касательно своего рождения Фет настоятельно просил уничтожить. В истории культуры находятся исследователи, которые если не буквально следу­ ют подобным пожеланиям, уважая последнюю волю усоп­ шего (если документ попал в государственное хранилище, это и невозможно сделать), то, во всяком случае, делают все возможное, чтобы оной воле соответствовать. Прецедент?

Пожалуйста .

В начале «Короткой книге о Константине Сомове» Га­ лина Ельшевская пишет: «…Частная судьба автора обсу­ ждаться здесь почти не будет. При относительной до­ ступности архивов прокламируемая им самозащита ста­ вит естественный предел исследовательскому интересу и публикаторскому рвению. На фоне деятельных и го­ ворливых коллег по „мирискусническому” движению, „тишайший, скромнейший в своих одиноких вкусах хрупкий художник” (Нина Берберова), не оставивший мемуаров и сдержанный в переписке, заметен лишь творчеством; он сознательно скрывается за „жутким и едким” (по слову П. Муратова) миром собственных со­ зданий. И этот мир, несмотря на кажущуюся отвлечен­ ность составляющих его семантических рядов, характе­ ризует своего создателя ровно в той мере, в каковой это подлежит прочтению» (с. 6) .

Коротко — и ясно: автор не хотел обнародовать сведе­ ний о себе — и исследователь права не имеет. Дело не в «тьме низких истин» и не в «возвышающем обмане», нет. Си­ туация с Фетом усложняется ещё и тем, что в его собственных воспоминаниях (опубликованы в 1983 г.) говорятся вещи, ко­ торые кажутся вполне правдоподобными — о том, что М. П. Боткина выгодной невестой не была, поскольку мало что имела; что «всевышней волею Зевеса» Афанасий Афанасье­ вич стал «наследником всех своих родных» до признания его Шеншиным, а не после... Но в любом случае для понимания творчества Фета биографические подробности не дают ровно ничего. Допустим, Н. А. Некрасов был бастардом, страшно этот момент переживал, и переживания отразились на со­ зданной им картине мира. А вот В. А. Жуковский, также не­ законнорожденный, вообще, кажется, никаких тягот не ис­ пытывал, даже стал воспитателем наследника российского престола .

А еще можно вспомнить указ Петра I, предписывав­ ший всех незаконнорожденных немедленно «записывать»

в художники… Тот же вопрос: а надо ли все это нам, если самое глав­ ное о себе поэт Афанасий Фет рассказал в стихах? Не лучше ли читать их и предлагать в школе, например, банальный анализ текста, а не пикантности частной жизни? Дети возь­ мут да и начнут отличать эстетическую реальность от вне­ эстетической, воспринимать поэтическую информацию, соб­ ственно говоря, читать стихи (они ведь этого не умеют! этому их никто, поверьте, не учит!). Глядишь, проблема и рассосет­ ся, так как­то постепенно и преодолеем «кризис поэзии», о котором говорят все, ставя его в вину… кому? Читателю, разумеется. А читатель­то в чём виноват, если ему предлага­ ют рыться в истлевшем грязном белье и ничего кроме, а ему, например, не нравится? А наша свобода обращения с чужой жизнью приводит к свободе и в области… профессиональ­ ных отношений. Уже не с почившими авторами — друг с другом .

И читатели начинают понемногу восставать против того, что в нашей профессиональной области все более вхо­ дит в норму — неразборчивости в средствах, вынесения на суд общественности того, что оному суду не подлежит .

Приведу пример из времен более поздних. Минувшей зимою разгорелась полемика вокруг вышедших в издатель­ стве «Время» трех томов собрания сочинений А. П. Платоно­ ва.

О существе полемики писать не буду, желающие могут ознакомиться сами:

htp://www.openspace.ru/literature/events/details/13372/, приведу лишь фрагмент дискуссии — мнение читателя за подписью Stranger:

«В общем, так, господа литераторы. Приехали, как го­ ворится .

За себя скажу — я не писатель, я читатель. Только чи­ тать приходится не литературу, а Сказ про то, как высокие умы кушают друг друга без соли .

Как так можно? Вы занимаетесь одним делом, а, зна­ чит, ДОЛЖНЫ БЫТЬ ВМЕСТЕ!!! А получается так, что трати­ те свои силы и время на бесполезную грызню .

Люди сделали труд, старались, как лучше — скажите спасибо. Конечно, небезупречно — не ошибается тот, кто ни­ чего не делает! Господин Яблоков, я так понял, считает себя безупречным? На ошибки обязательно нужно указывать, но корректно. А тут, я вижу, все сделано в лучших русских тра­ дициях. Надо вылить бочку г...на — а как же без этого? Да и оппоненты в долгу не остались .

Роняете свой авторитет перед нами, простыми смерт­ ными читателями .

Стыд и срам! Стыд и срам!»

(htp://www.openspace.ru/literature/events/details/13372/) Имея в виду это и сходные мнения, не стоит ли профес­ сионалам перестроить свой метод и поставить на первое ме­ сто — художественность? Поскольку, между нами, речь­то идет — о художниках?. .

Сухово­Кобылину и Фету, считай, повезло: в биографи­ ях — всего по одному моменту, пусть и бросающему тень, поэтому и повествование о них получается — при таком вз­ гляде — достаточно кратким, вроде присказки, намекающей, что сказка впереди. Главный смысл присказки таков: наши представления о личности обрушиваются на художника как такового, а искусство оказывается, мягко говоря, не основным объектом внимания .

Бездарь Бывают случаи, когда и само творчество автора, вроде бы даже легитимизированное когда­то, ныне объявляется не стоящим внимания. Сухово­Кобылин отделался одним эпи­ зодом, Фет — одной сюжетной линией, а вот Валерий Яков­ левич Брюсов проходит по всем статьям: и происхождением не вышел, и в смертях повинен. А уж писал­то так плохо!

…Наверное, никогда б не появились эти мои записки, кабы не случай, приключившийся со мною некоторое время назад. Быв по делам в одном уважаемом книгоиздательстве, я нечаянно подслушала разговор штатного старшего редакто­ ра со штатным же младшим. Речь шла о планах подготовки сборников разных поэтов — ну, там Цветаевой (Марины) или Анненского (Иннокентия). Я набралась смелости и предло­ жила: «Давайте я вам книжку Брюсова соберу. — И, подумав, что на такую работу издательство наверняка внешних редак­ торов не приглашает, добавила: — Бесплатно». «Спасибо. Не надо», — ответ прозвучал так, будто я предложила нечто со­ вершенно непристойное .

Через некоторое время после этого случая я прочитала в ноябрьском (за 2009 г.) номере журнала «Story» статью Вя­ чеслава Недошивина «Одержимый». О Брюсове. И подума­ ла: как складно! Написать о том, какой Брюсов был мелкий пакостник. И крупный. Вскользь упомянуть, что и стихи, мяг­ ко говоря, не очень. И готова литературная репутация поэта .

«Спасибо. Не надо» .

Статья замечательна в своем (и не только своем) роде .

Честь и хвала автору за то, что он добросовестность выбрал из всего, о Брюсове написанного, самое нелицеприятное, са­ мое вопиющее, работающее на создание антиобраза или, точнее, образа антипоэта. Так что и начну, помолясь, по по­ рядку, с цитатами. Большинство из этих цитат относятся к разряду общеизвестных; тем страннее, что пишущий о Брюсове человек считает для себя возможным игнориро­ вать их .

«Странную скажу вещь — Брюсова не было. Не было единственного и неповторимого. … Зинаида Гиппиус… напи­ шет: „Кто каким Брюсова хотел, таким его и имел”. И перечис­ лит почти два десятка масок, ролей, личин его». — Проблема «маски» в ее соотношении с «личностью», с «душой» стояла перед всеми деятелями культуры Серебряного века (и, есте­ ственно, перед всеми позднейшими исследователями культу­ ры Серебряного века). В этом смысле показательно название мемуарной книги Шаляпина — «Маска и душа». Что­то в этом роде говорил даже Бунин — о великом значении мас­ ки, добровольно надеваемой в те времена российскими ли­ тераторами. Здесь можно было бы поразмышлять о феноме­ не театральности, пронизавшей все сферы интеллектуальной жизни, да это сделали и до меня. Словом, Брюсов — вовсе не единственный, кто имел множество обликов .

Кстати, та же Гиппиус, которую Недошивин охотно ци­ тирует, замечала: «о живых или о мертвых пишешь — надо говорить правду. И о живых или о мертвых пишешь — надо о чем­то, о какой­то фантастической правде, хорошей и дур­ ной, — умолчать. Эти умолчания не искажают образа. Но не надо прикасаться к „тайне Личности”, которая должна быть, — и все равно будет, — сокрыта навсегда» (Переписка, с. 317). Нечто о тайне личности Брюсова писала и Цветаева, но об этом позже .

Да и сам автор это понимает, поскольку добавляет: «по­ хожая “мимикрия” умещается в жизни миллионов. Хуже другое .

Слова, что сорвались когда­то с кончика его души: „Я никогда не любил, не ненавидел, не страдал… Я знаю ухватки влюбленных, обижающихся, ненавидящих и подражаю им, но в глубине души никого не люблю, никого мне не было жалко, и ни на кого не сер­ жусь в мире”. „Подражаю им” — людям. Вот — трагедия для поэта». — «Слова, сорвавшиеся с кончика души» — это, без­ условно, написано кровью сердца: автор подпал под влияние поэта и создал собственную «символистскую» метафору. Но вот другая кровь другого сердца — признание самого Брюсова, сделанное в письме к Н. И.

Петровской от 24 июля 1905 г.:

«Никогда, ни с одним человеком, за тридцать лет своей жиз­ ни, не мог я быть самим собой. Пытался и бывал жестоко на­ казан — болью тайных оскорблений, горьким стыдом. И я научился во всем притворствовать и обо всем лгать — каж­ дым словом, каждым взглядом, каждым поступком. Я стано­ вился самим собой лишь в своей комнате, когда двери были плотно закрыты, шторы опущены, когда передо мной был лист бумаги с начатыми стихами. Наедине со стихами я не притворствовал, я говорил себе правду, я был как верующий в церкви» (Переписка, с. 99). И, кстати, насчет маски: «Уйти от Тебя — значит для меня уйти, уже окончательно, от мира, надеть, уже навсегда, маску, смотреть только внутрь себя, не слушать ничего» (там же, с. 100). И позже, в письме от 10 июня 1906 г., Брюсов почти повторится: «Нина! Нина! Ты знаешь меня и знаешь, что я много лицемерю: жизнь приучила меня притворяться. … Я боюсь показаться смеш­ ным, высказываясь до конца» (там же, с. 195). А несколько раньше, 12 августа 1905 г., писал и вообще «в тему»: «У Тебя, как у меня, как у всех „нас”, есть неодолимое желание не быть собой, отдаться тем чувствам, какие нам по сущности менее всего свойственны» (там же, с. 112) .

«Няньки соседских детей хватались за сердце и бухались в обмороки, когда трехлетний Брюсов важно „разъяснял” им, что Бога вообще­то нет, как нет и домовых и русалок, и что че­ ловек, по Дарвину, произошел от обезьяны». — Вопрос о безбо­ жии Брюсова становится сегодня (с некоторых пор почти все россияне сознательно и давно стали верить в Бога), как ни­ когда, актуальным. «…Брюсов был абсолютно безрелигио­ зен», — пишет Е. В. Иванова. — Известен вопрос, которым он в свое время буквально ошарашил А. Белого: „Как вы считае­ те, Христос пришел на землю ради одной планеты или ради Вселенной?” Но если для Белого этот вопрос стал поводом для мучительных раздумий, то для Брюсова это как бы логи­ ческая задача вроде тех, которые помещены в учебнике по логике. Трудно найти равного ему по силе неверия „ни в сон, ни в чох, ни в смертный грай”» (Дневники, с. 16). Но вот, например, свидетельство современника и — младшего друга, С. В. Шервинского, записанное В. Г. Перельмутером: «Я как­ то спросил его, — рассказывал Сергей Васильевич, — „Вале­ рий, вы верите в загробную жизнь?” Он ответил мгновенно:

„Я не верю, я — знаю”» (Перельмутер, с. 175). Или вот, напри­ мер, выдержка из письма Брюсова Петровской: «Хорошо Ме­ режковскому, который перепархивает с пушкинианства на декадентства, с декадентства на язычество, с язычества на христианство, с христианства на религию Троицы или Духа Святого. Ты когда­то сказала, что я по душе — инок, мо­ нах, в Средние Века я пошел бы в монастырь. Да! да! … Я притворяюсь скептиком, но Тяжёлый труд нам Кем­то дан, И спросит властно Он отчета…»

(Переписка, с. 201) .

«Вообще, дед Брюсова был когда­то крепостным графа Брю­ са. Жил в Костроме, откупился от барина… — Здесь хочется сразу спросить: от какого? «Барина» Брюсова­деда звали Фе­ досьей Епафродитовной Алалыкиной, то есть «он», как ми­ нимум, был женщиной. Что же до Брюса, то самый извест­ ный Брюс, сподвижник Петра I и московский колдун, помер в 1735 г., его племянник, Я. А. Брюс, почил в 1791, его дочь, в замужестве Мусина­Пушкина­Брюс, детей не имела .

«[Родители поэта] первенца своего, Брюсова, про которо­ го… порешат, что он станет „необыкновенным человеком”, будут растить на современный манер — никогда не пеленать и никогда, исповедуя модную в те годы “пользу”, не читать ему сказок. Такая вот метода. Может, оттого поэт и запишет поз­ же в дневнике: „Юность моя — юность гения”»! — Отчего за­ пишет? Оттого, что не пеленали, или оттого, что сказок не читали?.. В нередуцированном виде дневниковая запись вы­ глядит так: «Ведь должен же я идти вперёд! должен побе­ дить! — Неужели все эти гордые начинания, эти планы, эта работа, этот беспрерывный труд многих лет — обратятся в ничто. Юность моя — юность гения. Я жил и поступал так, что оправдывать мое поведение могут только великие дея­ ния. Они должны быть или я буду смешон. Заложить фунда­ мент для храма и построить заурядную гостиницу. Я должен идти вперёд, я принял на себя это обязательство» (Дневники, с. 50). Написано в 1898 г., когда Брюсов переживает не луч­ шие дни — от печати он фактически отрешен, «русского символизма» пока так и не существует, словом, живется ему несладко. «Я был всенародно предан „отлучению от литера­ туры”, и все журналы оказались для меня закрытыми на много лет…» (там же, с. 173). В такой ситуации повышен­ ная требовательность к себе выглядит… достойно?

«…в гимназии… [Брюсова] дразнили “купцом” и колотили, иногда по шесть раз в день… Его пристроят в другую гимна­ зию…» — Первая гимназия, о которой идет речь, — Ф. И. Креймана, вторая — Л. И. Поливанова. «Фр[анц] Ив[а­ нович] Крейман готов был принять кого угодно. … Меня отдали… во II класс. То была большая ошибка. Надо отда­ вать или в старшие классы, где сумеют отнестись к новичку, или в I класс, где все новички. Во II же классе ученики образу­ ют из себя общество, уже обжились и встречают новичков очень недружелюбно. к тому же я был не приспособлен к мужскому обществу, все еще оставался красной девицей, не умея ни драться, ни ругаться. Не знал даже самых общеупо­ требительных между школьниками выражений» (Дневни­ ки, 197). Далее стоит напомнить: гимназия Креймана отлича­ лась тем, что туда принимали мальчиков, которых больше никуда не принимали. И моральный климат в ней был соот­ ветствующий. А на следующий год брюсовские мытарства кончились, поскольку он стал «своим» и даже обзавелся не­ которыми приятелями .

Но вот странность — несмотря на бешеное честолюбие, он будто культивировал в себе какую­то патологическую откро­ венность. Легко признавался, что в шесть лет впервые испытал эрекцию… Более того, гордился чудовищными, дикими поступ­ ками. — Честолюбие воспитывалось в молодом человеке всем характером тогдашней культуры. Достаточно сказать, что самым распространенным чтением были, наряду с при­ ключенческими романами, биографии великих людей. «Па­ тологическая откровенность» такого рода, равно как и «мас­ ки», — родовая черта культуры российского модернизма, да и не только его: первое, что приходит на ум людям, сведу­ щим в истории литературы, это дневники Л. Н. Толстого, ко­ торого Недошивин определяет как «оплот морали». Револю­ ционным в конце XIX в. явился дневник Марии Башкирце­ вой, которым Брюсов зачитывался: «Ничего так не воскреша­ ет меня, как дневник М. Башкирцевой. Она — это я сам, со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами» (Дневни­ ки, с. 22). Но Башкирцева — женщина, вдобавок аристократ­ ка, воспитанная в своей субкультуре, и ее декларативно выра­ женная позиция — абсолютная нравственная и физическая чистота. Подобный идеал у мужчины не часто встретишь во все времена, а особенно удивительно было бы исповедовать его Брюсову — имея в виду условия, в которых он воспиты­ вался. Е. В.

Иванова совершенно справедливо отметила:

«Брюсов взращен был в атмосфере, где новые веяния ужива­ лись с традиционным купеческим укладом, и все это допол­ нялось полной свободой» (там же, с. 13) .

Откровенность, даже скорее исповедальность не просто подразумевалась — культивировалась, и преследовала совер­ шенно определенную цель; недаром у той же Башкирце­ вой находим: «Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, остаться на земле во что бы то ни стало. … …я писала и пишу искренне именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы ника­ кого смысла. … Если я умру вдруг, внезапно захваченная какой­нибудь болезнью!.. Быть может, я даже не буду знать, что нахожусь в опасности, — от меня скроют это. А после моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, се­ мья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ни­ чего больше не останется, ничего, ничего, ничего! Вот что все­ гда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, стра­ дать, плакать, бороться и в конце концов — забвение… забве­ ние, как будто бы никогда и не существовал…» (Башкирцева, с. 20) .

А вот что писал Брюсов в предисловии к автобиографи­ ческой прозе «Моя юность»: «Я несколько раз пытался пи­ сать повести из современной жизни и всегда замечал, что лучшее в них — взято из воспоминаний. Мне показалось луч­ шим просто пересказать свою жизнь. Есть много автобиогра­ фий, особенно начиная с исповеди Руссо. Ни одна из них не избегла неискренности. Есть прямо лживые. Кажется, таковы воспоминания Фета. Я не боюсь быть неискренним. Созна­ тельно я не скажу ни слова неправды и — надеюсь — не утаю ни одной имеющей значения черты (второе, кажется, много труднее). Хочу, чтобы это была и с п о в е д ь в лучшем и свя­ том значении слова. Готовя к печати это начало своих запи­ сок, я, конечно, должен был сделать в них немало пропусков .

Лично я не боялся бы открыто сознаться во всех темных сто­ ронах своей личности. Подобно Ливию Друзу, я согласился бы жить в стеклянном доме» (Дневники, с. 182—183) .

Что касается жестокости, то позволю себе полностью привести довольно большую цитату, которую Недошивин начинает словами «Но вместо того…» и обрывает на словах «…а не этот» (для удобства чтения фрагмент, предложенный автором «Story», выделен шрифтом):

«Я презирал чувство и чувства, считал себя опытным, изжившим, хладнокровным .

Здесь мне предстоит сделать тягостное признание, одно из тех, о котором говорит Руссо, что будь их больше на пути его рассказа, он бросил бы писать „Исповедь” .

…мой брат был при смерти, болен; медленно умирал в постели, ослепший и потерявший рассудок. Сердце мое сжималось от жалости к нему. Но я рассудочно был убежден, что жалость, как и всякая сентиментальность, — глупость .

Я решительно преодолел в себе это чувство .

Несколько раз я заговаривал с братом, стараясь гово­ рить ему неприятные вещи, например: „Ты, Коля, слеп. По­ нимаешь, ты ослеп”. Впрочем, он, вероятно, не сознавал, не понимал меня. Временами у него бывали судороги, и тогда ему растирали руки и ноги. Раз вечером я принял участие в этом растирании месте с его сиделкой, его прежней корми­ лицей. Она растирала ноги, я — руки. Но вместо того, что­ бы растирать, я стал всячески жать, коверкать ему руки, стараясь причинить ему большую боль. Он вырывался, он стонал все сильнее, но я упорствовал.

Тогда из уст его, уже давно не произносивших ни одного осмысленного звука, вдруг вырвались слова:

— Лучше ты .

То есть он хотел сказать: „Растирай меня лучше ты, няня, а не этот” .

Откуда, откуда из глубины души нашел он эти осмыс­ ленные слова? О, как страшно потрясли они меня, [вырвав­ шись] из уст этого живого мертвеца! Я замер в ужасе. Я сна­ чала не мог шевелиться и смотреть в его потухшие глаза. Я буквально убежал к себе наверх. Глупая и грубая шалость вы­ шла с моей стороны геройством, и я сам в него верил. … Этот голос, эта рука, вырывающаяся из моей руки, — так страшно и так ясно врезались в моей памяти. Страдаль­ ческий стон полумертвого человека, который в минуту пыт­ ки преодолел помрачение своего разума, чтобы попросить пощады у палача .

— Лучше ты!

О Господи! неужели же грехам нет искупления?» (Днев­ ники, с. 214) .

Если раскрывать тему «предельной откровенности», то тогда уж до конца. «Человек существо странное и глупое. Чи­ тал я сегодня, читал „Униженные и оскорбленные” и вдруг овладело мною безумнейшее желание взять сиротку на вос­ питание. Смешно, безумно, но я стал ходить взад и вперед по комнате и воображать, представлять себе весь мой разго­ вор с ней, где я ее помещу, что будет потом, и т. д., и т. д.»

(Дневники, с. 40) .

Заканчивая тему, упомяну, что через много лет Вели­ мир Хлебников писал: «Заклинаю художников будущего ве­ сти точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа» (Хлебников, с. 37). Не только восхода, но и захода: важная деталь .

«„Пиарщик!” за сто лет до пиара». — Маленькое уточне­ ние: в области «пиара» Брюсов был далеко не первопроход­ цем. Первой «раскрученной» фигурой оказался, как извест­ но, А. С. Пушкин (см. об этом: Перельмутер В. Г. Пуш­ кинское эхо: Записки. Заметки. Эссе. — М., 2003), хотя «пиа­ рил» не он — «пиарили» его. Созданный прецедент породил множество сходных ситуаций в XIX столетии. А следующий за Брюсовым «распиаренный» автор — А. А. Блок, и, кстати, в создании блоковского мифа лично Брюсов принял посиль­ ное участие, дав циклу стихов, а затем и книге название «Сти­ хи о Прекрасной Даме». О том же, кого и зачем «пиарил»

Брюсов, — чуть ниже .

«…та, которую он любил семь лет, покончит с собой — откроет газ в Париже». — Небольшое уточнение: произойдет это в 1928 г., спустя семнадцать (!) лет после разрыва Брюсова с «той» (Ниной Ивановной Петровской) и через четыре года после смерти его самого. То есть жила себе Петровская, жила — плохо жила, что говорить, но Брюсов тут ни при чем, — и вдруг решила: ах он, изменщик коварный, бросил меня, — и давай травиться со страшной силой. А в целом от­ ношения Петровской и Брюсова, эта в полном смысле слова «битва гигантов», являют собой ситуацию архисложную из­ за «литературного обрамления», но легко узнаваемую в жиз­ ни: Нина Ивановна хотела прежде всего безраздельно властвовать над душой мужчины, повелевать им и быть «вла­ дычицей морскою» в литературном мире если не всей Рос­ сии, то хотя бы Москвы. Брюсов же готов к такому повороту не был… в общем, получилось примерно как в сказке Пуш­ кина: он — со своею старухой, она — у разбитого корыта .

«Но именно в школьные годы, в гимназии Креймана, а по­ том и в Поливановской, он впервые поймет: любовь — это ведь будущие стихи. … Эту „эксплуатацию чувств” заметит в нем позже Ходасевич… …Зинаида Гиппиус напишет: „Любил ли он женщин? Нет, конечно. Чем он мог любить? Всесъедающая страсть делала из женщин, из вина, из карт, из работы, из сти­ хов, даже собственных, — только ряд средств, средств, средств” .

Она пишет средств — к честолюбию. Я скажу — к собственно­ му величию, к памятнику себе при жизни…» — Ну, тут закона нет: кому поп, кому попадья, а кому свиной хрящик. Лич­ ный, как говорится, выбор: если всему предпочитаешь ли­ тературную работу, значит, никто тебе не указ .

Что касается слова «средств», так это скрытая цитата из брюсовского стихотворения­декларации, раздражавшей еще современников:

Быть может, всё в жизни лишь средство Для ярко­певучих стихов, И ты с беспечального детства Ищи сочетания слов .

Конечно, когда лучшие умы эпохи ищут Бога или зани­ маются Революцией, такая замкнутость на искусстве может показаться и предосудительной. Даже при том, что строчкой выше определена добродетель поэта — «готовность взойти на костер». За искусство… Сама же Гиппиус в своем же мемуаре чуть позже заявила, что любил Брюсов только одну женщину — свою жену, Иоанну Матвеевну. А Недошивин, следуя за поэтом, отметил, что единственной любовью Брюсова была Пет­ ровская. То есть уже две кандидатки… Что же касается честолюбия, величия, или, как еще го­ ворят, вождизма, то здесь совсем по­другому .

Вновь сошлюсь на уважаемую Е. В. Иванову: «…Вож­ дизм Брюсова был не только реализацией заложенного в нем стремления властвовать, но и крестом, добровольно приня­ тым на себя. … Прежде чем стать вождем, Брюсов добро­ вольно возложил на себя всю тяжесть огромной организаци­ онной черновой работы. … в символизме он не столько на­ шел „путеводную звезду в тумане”, сколько помог этой звез­ де выйти из тумана. … …Вождизм Брюсова был результа­ том не честолюбия, а проистекал из убеждения, что любое дело, пробивающее себе дорогу, отстаивающее свое право на существование, требует единовластия. Но Брюсов первый выпустил вожжи, став одним из инициаторов закрытия жур­ нала „Весы”, когда символизм упрочил свою репутацию на­ столько, что у его сторонников появилась возможность печа­ таться в других изданиях, когда организационное объедине­ ние потеряло свой смысл. „Самодержавным” его делали ин­ тересы движения, и как только они исчерпали себя, он тут же провозгласил себя „простым слагателем стихов”» (Днев­ ники, с. 9—14) .

Ну, и еще вспоминаются слова Белого о том, что Брю­ сов надрывался в редакции для того, чтобы… Блок мог печа­ таться. Много ли мы в русской культуре видали такого во­ ждизма?

Что же касается смысла жизни Брюсова, то в таком, прямо скажем, деликатном вопросе стоит прислушаться не к мемуаристам или современным исследователям, а все­таки к самому герою. Знаменитое «поклоняйся искусству, // Толь­ ко ему, безраздумно, бесцельно» находит подтверждение и в текстах, принадлежащих другим речевым жанрам. Вот, например, не менее расцитированный фрагмент из письма Петровской от 10 июня 1906 г.: «…возможно, что права Ты, а я не прав. Возможно, что в искусстве высказываемые мысли важнее, чем художественное значение произведения. Но я­то ведь в это поверить не могу! Для меня­то ведь единственным мерилом в поэзии (а, впрочем, и везде, во всем) остается ху­ дожественность. … …Никогда, никакие мучительства жиз­ ни, никакое изнеможение не убьет и даже не притупит в моей душе поклонения поэзии» (Переписка, с. 195). И роман Брюсова с В. Ф. Комиссаржевской — из той же серии: доста­ точно единожды прочитать их письма, чтобы понять: оба они использовали свое чувство как источник эмоций в твор­ честве. Как минимум один единомышленник у Брюсова все­ таки был… «Жизнь за памятник». — Трагический сюжет, связан­ ный с именем «поэтки» Надежды Львовой, послужил для Брюсова источником страданий. Он не нашел в себе силы присутствовать на ее похоронах, отправился в Петербург, приехал к Мережковским. Гиппиус пишет: «И нисколько не удивило меня известие, очень вскоре, что Брюсов приехал в Петербург: мы, петербургская интеллигенция, собирались тогда чествовать заезжего гостя — Верхарна. с Верхарном же Брюсов был хорош... по своему „европеизму” Брюсов дея­ тельно поддерживал связи с заграничными писателями. Ан­ дре Жид даже давал статейки для „Весов” .

Ну, очевидно, приехал для Верхарна. Занят, к нам заехать некогда, увидимся на банкете .

Но вот, накануне банкета, является Брюсов. Мы были одни — я, Мережковский и Философов. Время предобеден­ ное, и уже горели лампы .

Брюсов так вошел, так взглянул, такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это настоящий, живой человек. И человек — в последнем отчая­ нии .

Именно потому, что в тот день мы видели Брюсова че­ ловеческого и страдающего, и чувствовали близость его, и старались помочь ему, как умели, мне о свидании этом рассказывать не хочется. Я его только отмечаю. Был ли Брю­ сов так виноват, как это ощущал? Нет, конечно. Но он был пронзен своей виной, смертью этой девушки... может быть, пронзен смертью вообще, в первый раз. Драма — воистину любовная: она любила; верила в его любовь. Когда убеди­ лась, что Брюсов, если любит, то не ее, — умерла .

… Но довольно. И это говорю, чтобы понятна была „пронзенность” Брюсова, страдание его, — такое, как в его положении было бы у всякого настоящего глубокого чело­ века .

В этот странный, единственный час и он чувствовал нашу близость. И, может быть, она немного помогла ему .

О, конечно, он не к Верхарну тогда приехал: он „убе­ жал” в Петербург, как в пустыню, чтобы быть совсем одному .

Не знаю, кто еще его в этот приезд в Петербург видел. Во вся­ ком случае, ни на каких банкетах он не показывался» (Гиппи­ ус, с. 269—270) .

«В 1905­м он, единственный, раскритиковал в пух статью Ленина «Партийная организация и партийная литература» .

... Но сразу после Октября суетливо кинулся оспаривать: кто первым пришел работать к большевикам — писатель Ясинский или все­таки он. “Я еще в конце 1917 г. начал работать с Совет­ ским правительством”, — настаивал в „Автобиографии”. … Куча должностей. … …В Книжной палате организовывал отря­ ды добровольцев по спасению книг из библиотек помещиков .

На самом деле — по „реквизиции частных библиотек”. … … первым из русских поэтов вступил в партию». — Прямо ска­ жем, Брюсов — не Короленко, о нет. Но зато и с российской революционностью — именно вследствие своей поглощенно­ стью искусством — не заигрывал никогда, в отличие от большинства, если не от всех, современников. Кстати говоря, с советскими организациями в те первые годы сотрудничали все писатели, включая Ходасевича, Мандельштама, Блока.. .

Следуя собственному постулату о том, что художник должен быть верен жизни, Брюсов написал «Каменщика» (1901) и «Кинжал» (1903), но эмоциональное отношение свое к 1905 году выразил в стихотворении «Цепи», сравнительно мало цитируемом:

–  –  –

Почему Брюсов пошел за большевиками? Одно из объ­ яснений — потому, что те пошли до конца: «И снова я с людьми, — затем, что я поэт. // Затем, что молнии сверкали» .

Брюсов, с его культом силы, даже в дневнике не очень­то по­ дробно описывавший свои поражения, был всего­навсего ве­ рен себе и последователен. В «стане погибающих» человеку с подобным характером делать нечего. Он умел уважать за­ вершенные замыслы и знал, что такое дисциплина. Эта жиз­ ненная позиция может вызвать уважение, а может — оттор­ жение, но она есть, и вполне определенная. Возможно, и по­ тому пошел, что хотел спасти хоть что­то от нагрянувших, на­ конец, гуннов. Еще надо уяснить, что они тогда не знали того, что знаем мы сейчас. Им Октябрь казался продолжением Февраля, они верили в возмездие, в очистительный костер над старым миром… С идеей спасти и сохранить связана и работа Брюсова в области реквизиции книг из дворянских библиотек, которая, конечно же, происходила не по его инициативе. Следует по­ мнить, что указ о национализации коллекций, объявленных народным достоянием, надлежало выполнять представите­ лям органов местного самоуправления и за собственный счет. До отправки следовало описать и запаковать каждый предмет… Наглядно представив себе типового представите­ ля новой власти, коему предписано всем этим заняться, сде­ лаем простой вывод: ему, разумеется, было много проще по­ ступить по­иному — книги в костер, фарфор в куски, шелка на портянки. За то, что многое уцелело, мы должны быть благодарны членам комиссий, а не порицать их, потому что нынче, приходя, скажем, в РГБ, мы пользуемся плодами их тогдашних усилий .

Что касается членства Брюсова в большевистской пар­ тии, то, как справедливо замечает Недошивин, вступление в ряды было целиком и полностью инициативой наркома А. В. Луначарского. Любая «партийность» поэту была непо­ нятна — и в искусстве, и в жизни. В дальнейшем Брюсов во­ все не следил за ходом своей партийной карьеры: его то ис­ ключали, то принимали обратно, а он продолжал занимать­ ся своими делами. Пополнил, разумеется, своими стихами «советскую лениниану». А кто ее не пополнял? Мандель­ штам? Пастернак? А то, что новая власть в результате близка Брюсову не была, отмечает и Недошивин… Справедливости ради стоит сказать, что именно сотруд­ ничество Брюсова с Советской властью стало краеугольным камнем его поэтической репутации в XX в. Лет, чтобы не соврать, с четырнадцати я слышала от разных лиц однооб­ разное, как заевшая пластинка: «Брюсов плохой поэт, пото­ му что якшался с большевиками». Где мельница — а где вода? Думается, что автор стихотворений «Конь блед», «В Да­ маск», «Ахиллес у Алтаря», «Себастьян» и прочая, и прочая, романа «Огненный ангел», статей по истории русской ли­ тературы и… многого, многого другого, уже может, как в ста­ ром анекдоте, выбирать, на кого производить впечатление, а на кого не стоит. Вдобавок замечу, что ни один серьезный кри­ тик из современников — а среди них и Волошин, и Аннен­ ский, и Кузмин, и… опять­таки, перечисление бессмыслен­ но, — не обошелся без восторженного отношения к брю­ совской музе. Что ж они все — ошибались, что ли? Коллек­ тивное затмение на них нашло? Во всех других случаях выка­ зывали удивительную прозорливость, а в этом — внезапно слепли?. .

«„Преодоленной бездарностью” назовет Брюсова блестя­ щий критик, друг его молодости Юлий Айхенвальд. Андрей Бе­ лый скажет: „Есть люди, у которых провалился нос. У Брюсова провалилась душа”. Цветаева добавит позже: „В Брюсове — тес­ но. Брюсов — блудник”. И не чаро­дей, а блудо­дей!” А Ахматова откликнется короче и точнее: „Он знал секреты, но не знал тайны…”» — С Ю. И. Айхенвальдом ситуация непростая .

Сначала они действительно общались, хотя была ли это «дружба» — утверждать сложно. Затем отношения прерва­ лись. Из­за чего? Одно из объяснений — брюсовский антисе­ митизм. Версия сомнительная, но подтвержденная Ходасеви­ чем; правда, именно брюсовский Ходасевича, как можно по­ нять и из его мемуаров, и из переписки Брюсова с Петров­ ской, травмировал в минимальной степени. В общем, долго ли, коротко, но Айхенвальд стал лютым врагом Брюсова и… тут же объявил плохими его стихи .

Удивительно, что когда Ходасевич опубликовал свой мемуар о Брюсове, именно Айхенвальд почему­то возмутил­ ся решением высказать «несколько осуждений над свежей могилой» (Ходасевич, 639).

На что возмутился уже Ходасевич:

«Ссылки на „свежесть” могилы дела не меняют, ибо в основе их лежит ребячество и непоследовательность: нельзя же ду­ мать всерьез, будто могила до какого­то срока „свежа”, а по­ том таковой быть перестает» (там же). И далее Ходасевич, яз­ вительные оценки которого нередко приводит Недошивин, пишет: «Брюсов не более, а порою менее мещанин, нежели те, перед кем я его обвинял в мещанстве. Да, он был честолю­ бив и в этом смысле небескорыстен. … Скажу… еще раз — в нынешнем воздухе мое осуждение Брюсова, справедливое по существу, без самых существенных оговорок становится несправедливым. к таким оговоркам надо прибавить еще две:

Брюсов, если не всегда, то часто, отстаивая себя, все же отста­ ивал и литературное движение, в котором играл важную роль; Брюсов был б е с с р е б р е н н и к о м : в этом я много раз убеждался и об этом свидетельствую. … На Брюсове лежат очень тяжелые грехи, но мало я вижу тех, кому дано в него бросить камень» (там же) .

Е. В. Иванова считает, что Айхенвальду принадлежит «самая последовательно­уничижительная характеристика… [Брюсова]. … Мнение это оказало влияние на многих, оно варьировалось в ряде статей с разными оттенками сочув­ ствия, вплоть до М. И. Цветаевой…» (Дневники, 6). Что ж, Айхенвальд предугадал, чем его слово отзовется… Андрей Белый в книге «На рубеже двух столетий» едва ли не отождествляет себя — и Брюсова. Об их отношениях написано так много и так исчерпывающе — прежде всего по­ койным С. С. Гречишкиным и А. В. Лавровым — что переска­ зывать историю здесь было бы профанацией. Одно лишь за­ мечу: как ни отбивался Белый от Петровской, как ни тяготи­ ли его отношения с нею, все же в Брюсове он видел сопер­ ника .

Марина Цветаева — из поэтов, «обиженных» Брюсо­ вым: в самом начале он не понял и не принял ее поэзию .

Меж тем и в очерке «Герой труда» она признавалась, что «Стихи Брюсова я любила с 16 л по 17 л — страстной и крат­ кой любовью» (Цветаева, с. 12). Но и разлюбив навсегда, предупреждала: «Не хочу лжи о Брюсове, не хочу посмерт­ ного лягания Брюсова. Брюсов не был quantite' negligeable [незначительной ветчиной (франц.)], еще меньше qualite [ка­ чеством (франц.)]. По рожденью русский целиком, он являет собою загадку. Такого второго случая в русской лирике не было: застегнутый наглухо поэт.

Тютчев? Но это — в жизни:

в черновике, в подстрочнике лиры. Брюсов же именно в тво­ рении своем был застегнут (а не забит ли?) наглухо, заброни­ рован без возможности прорыва. Какой же это росс? И какой же это поэт? Русский — достоверно, поэт — достоверно тоже: в пределах воли человеческой — поэт. Поэт предела .

… А в высших его достижениях гранитным коридором, вы­ ход которого — тупик» (Цветаева, с. 13—14). А в стихах было так:

–  –  –

Что до Ахматовой, то одному из пронзительнейших своих стихотворений — «То, что я делаю, способен делать каждый» — она предпослала эпиграф «Прокаженный мо­ лился» из раннего брюсовского стихотворения .

О. А. Клинг писал: «Известны „отрицательные” отзывы Цветаевой о Брюсове. Не принимала, на первый взгляд, поэ­ тику Брюсова и Ахматова. … Однако глубоко правы исто­ рики литературы Р. Тименчик и Г. Суперфин, которые так осмысляют существо творческих связей Ахматовой и Брюсо­ ва: „Ахматовская оценка всего литературного дела Брюсова.. .

не может быть исчерпана в терминах „читательского воспри­ ятия” и требует осознания ее связей с поэтической програм­ мой Ахматовой”. Это положение вполне распространимо и на связи брюсовской поэтики с Цветаевой, с другими поэта­ ми, пришедшими в литературу в постсимволистскую эпоху .

… Как пишет современный теоретик литературы Г. Белая, „важно исследовать скрытую фазу усвоения стилевого опыта, когда только формируется тип личности художника и его мировоззрение”. Это позволит увидеть художественные открытия Брюсова в движении, позволит поставить вопрос об исторической продуктивности стиля Брюсова. Выявить художественные открытия Брюсова было бы проще на мате­ риале ближайших учеников Брюсова, однако не эпигоны, а большие художники определили литературное развитие XX века, не в творчестве эпигонов, а в творчестве Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Маяковского и других поэтов под­ твердилось значение художественных открытий Брюсова»

(Клинг, с. 235) .

В случае Брюсова на каждое «pro» тут же находится «contra», и руки чешутся сделать такую книгу, где все напи­ санное о нем — и восторженное, и уничтожающее — было бы собрано воедино. Но вот в чем дело: наш поэт умер без малого сто лет назад, а вокруг него по­прежнему бурлят та­ кие страсти! Бурление это, как и в предыдущих двух случаях, идет во вред восприятию творчества .

Что нам во всем этом? Зачем нам так нужно объяснить нашим современникам и, возможно, даже потомкам, что Брюсов плохо себя вел, а значит, в его случае, он плохой поэт, и не нужно его читать?

Многие брюсовские современники, поначалу востор­ женно и раболепно относившиеся к Брюсову, позже писали о нем уничижительные слова, всячески признавая при этом его роль «отца русского символизма». За все, что сделал для нашей литературы этот «отец» — включая создание институ­ ции поэтического перевода, разработку стиховедческой тео­ рии, наконец, организацию Литературного института и про­ чая и прочая — ему бы памятник поставить, между нами го­ воря. Если позволить себе аналогии по Фрейду, то «дети», в иных случаях безжалостные к «отцам», как раз и воздвигни бы монументум. Но внуки — против, что никакому Фрейду не снилось. Создается ощущение, что Брюсов столь сильно «ушиб» русских литераторов своим присутствием в отече­ ственной словесности, что они до сих пор успокоиться не мо­ гут .

Исследованием литературных репутаций занимался у нас, как известно, И. Н. Розанов — кстати говоря, один из знакомых Брюсова, называвший его своим «учителем». Его замечательная работа ни в коей мере не устарела; в ней на примерах показано, насколько мало зависит литератур­ ная репутация от самой литературы. Ошибаются все — и современники, и потомки. Однако сегодня, в обстановке кри­ зиса, в частности, поэзии, эта ситуация может лишь усугубить его. Оставляя писателя без читателя, нарушая связь времен и искажая реальную картину развития культурного процесса, мы прежде всего сами остаемся без обратной связи, посколь­ ку дискредитируем дело, которым занимаемся. Отученным от чтения и приученным к выискиванию грязного белья по­ томкам не понадобятся в первую очередь наши произведе­ ния, потому что ведь ничего такого выдающегося, что могло бы лечь в основу нашего персонального мифа, даже внели­ тературной литературной репутации, мы не совершаем .

«Злые мифы» — прежде всего показатель нашей собственной культурной незрелости: изучая литературу, мы забываем, что предмет ее — человеческая душа, а сама она — чудо, и лишь этим интересна. Нас перестает занимать, что ведь Здесь человек сгорел .

А если так, — зачем тогда все?

Литература Башкирцева М. К. Дневник Марии Башкирцевой: Избранные страницы / Сост., подгот. текста, примеч. и вступ. ст. А. Е. Басмано­ ва. — М., 1991 .

Брюсов Валерий, Петровская Нина. Переписка: 1904—1913/ Вступп. статьи, подгот. текста и комментарии Н. А. Богомолова, А. В. Лаврова. — М., 2004 .

Брюсов В. Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма / Сост., вступ. ст. Е. В. Ивановой. — М., 2002 .

Гиппиус З. Н. Живые лица. Т. 1­2. — Тбилиси, 1991 .

Ельшевская Г. В. Короткая книга о Константине Сомове. — М., 2003 .

Клинг О. А. Художественные открытия Брюсова в творческом осмыслении А. Ахматовой и М. Цветаевой // Брюсовские чтения 1983 года: (Сб. статей). — Ер.: Совет. Грох., 1985 .

Перельмутер В. Г. Фрагменты о Шервинском // Вопросы литера­ туры. 2010. № 1 .

Рассадин С. Б. Гений и злодейство, или Дело Сухово­Кобыли­ на. — М., 1989 .

Селезнев В. М. «Факты довольно ярких колеров»: жизнь и судьба А. В. Сухово­Кобылина // Дело Сухово­Кобылина. — М., 2002 .

Тынянов Ю. Н. Литературный факт. О литературной эволю­ ции // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977 .

Хлебников В. Творения. — М., 1986 .

Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. — М., 1991 .

Цветаева М. И. Собрание сочинений: В 7 тт. Т. 4. Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. — М., 1994 .